«В прошлом де 741-м году, накануне празника Покрова Пресвятыя Богородицы, муж ее с протчими ссылочными послан в Оренбурх, а она де… жила у брата своего родного в Московском уезде вотчины Троицы-Сергиева монастыря села Стромыня у крестьянина Ивана Степанова. И тому недели з две от показанного брата своего пришла она в Москву в Преображенскую салдатскую слободу парусной фабрики к матрозу Алексею Федорову по знакомству для продажи принесенных с собой льняных петинок (мотков пряжи. — Е.А.). И как шла в город для продажи, и как будет в городе Китае на площади (то есть на Красной площади. — Е.А.), и в то время оной муж ее, Медведев, сошелся с нею и сказал ей, что он с каторги по милостивому указу свобожен и о пропуске в Москву дан ему свободной пашпорт, которой ей и объявил за красной сургучевой печатью. И, взяв ее с собою, и говорил, чтоб где ни есть приискать нанять угол или хотя бы одну ночь переначевать, а то де он пойдет в вотчину оного помещика своего… И в тот день пошли они за Калужские вороты, близ Донского монастыря, в приход церкви Риз Положения, и как пришли в незначай ко двору Ярославского уезду вотчины Бутырского полку капитана князь Федора Голицына, к оброчному крестьянину Анофрию Прокофьеву, и просили, чтоб он пустил их на время пожить или начевать. И оной Анофрей ее мужа спросил: что он за человек? И оной муж ее сказал ему, что де свобожен по милостивому указу из Оренбурха с Самары, на что дан ему пашпорт. И оной Анофрей сказал, что он без записки съезжаго двора не токмо на время пустит пожить, но и ночи не смеет к себе жить пустить. И оной муж ее тот пашпорт тому Анофрию и показал. И просил, чтоб он с ним сходил в съезжей двор, и записал бы как мужа ее, так и ее, Феклу, по которой прозбе Анофрей, взяв мужа ее и пашпорт, пошли оба вместе, а она, Фекла, осталась у того Анофрия в доме. И после того, погодя малое время, с час, оной ее муж пришел в дом к оному Анофрию, а про него сказал, что де для записки ево и с пашпортом пошел в съезжей двор. И оной ее муж, помешкав с час, и пошел незнаемо куды. И после того оной Анофрей, пришед съезжаго двора з десяцкими, а с кем не знает, и взяв ее, Феклу, привели в съезжей двор… И что оной муж ее с каторги бежал, и пашпорт у него действительной ли или фальшивой, про то она не знает» [413].
Как видим, «подозрительным» людям устроиться на ночлег в Москве было не так-то просто — порой им не помогали даже родственные связи, о чем красноречиво свидетельствуют данные в марте 1742 года показания «фабричного» Максима Корнеева, родного брата беглого каторжника Матвея Корнеева — профессионального преступника, разыскиваемого Сыскным приказом: «Жительство де они (Максим с женой. — Е.А.) имеют близ Девичья монастыря в Кочках своим двором. И в нынешнем 742 году до приводу их за пять дней приходил к нему, Максиму, и жене ево брат ево, Максимов, родной Матвей, которой бежал из ссылки, …с приводным Тимофеем Коршуновым, и приносили с собой в кульке незнаемо какое платье, и просили, что б их пустили начевать. И они их начевать к себе не пустили, и он, Максим, взяв дубину, согнал их со двора. И оные брат ево, Матвей, с товарищем своим куды пошли и где оной Матвей жительство имеет, того де он, Максим, и жена ево не знают. А в привод их не привели простотою своею».
Кстати говоря, в Сыскном приказе Максиму было определено суровое наказание — 30 ударов кнутом! Мотивировка такого приговора очень любопытна: «…за приход к нему брата ево утеклеца Матвея Корнеева с товарищем Тимофеем Коршуновым с крадеными пожитки, а он, Максим, з женой своею, ведая, что он бежал из Сибири, и ево, Матвея, не поймали и в привод не привели» [414].
Даже душевладельцы часто отказывались от своих крепостных, которые были связаны с преступной средой, особенно если те попадали под следствие. К примеру, 23 мая 1746 года купец 1-й гильдии Михайла Гусятников в Сыскном приказе не принял своего бывшего дворового, бежавшего из ссылки «за подозрительством» [415]. Точно так же осенью этого года наместник Чудова монастыря архимандрит Венедикт Коптев отказался от монастырского крестьянина Алексея Авдеева сына Обидина, третий раз попавшего под следствие, со следующей мотивацией: «А понеже оной крестьянин Обидин в том Сыскном приказе по следственному делу господ баронов Строгановых служителя Ивана Миронова для роспросу и розыску в краже у вышеписанного Миронова денег и пожитков приведен был в 743-м году в сентябре месяце, которой и розыскиван, от чего в сыске оного Обидина в поставке монастырю и вотчине чинились великие убытки, да и впредь не безупавательно от него, Обидина, платежа, либо какой в ысках выти, и для того оной Обидин ныне и впредь ко оному монастырю и к вотчине не надобен. И дабы… указом повелено было… показанного крестьянина Алексея Авдеева, кроме детей ево, Ильи да Алексея, для того, что они при нынешней ревизии к написанию в подушный оклад в поданных скасках написаны, куда по указом надлежит сослать в ссылку». В результате в Сыскном приказе было определено Алексея Обидина сослать в Оренбург «на поселение вечно» [416], разлучив с женой и детьми.
Встречаются и случаи доносов москвичей на соседей, подозревавшихся в содержании воровских притонов. Так, 22 октября 1746 года к сыщику Ивану Каину обратились горожане с жалобой на соседку Акулину Иванову, у которой «пристают неведомо какие люди и непрестанно меняют червонцы и рублевые манеты» [417]. Впрочем, эти примеры достаточно редки. Чаще всего можно наблюдать иную картину: москвичи, подчас живя бок о бок с настоящими воровскими притонами, не проявляют при этом никакой инициативы, чтобы избавиться от опасного соседства.
Воровской язык
Первым в России письменным памятником, в котором зафиксирован сленг преступников, является жизнеописание Ваньки Каина («Автобиография») [418], которое еще при жизни героя распространялось в списках, а затем до конца XVIII века многократно переиздавалось. К сожалению, профессиональный воровской язык никогда не фиксировался в следственных материалах, поэтому «Автобиография» Каина является уникальным источником для реконструкции воровского арго XVIII века.
Лексика, которая содержится в данном произведении, по большей части относится к сфере деятельности преступников, обозначая те слова и понятия, которые напрямую связаны с ремеслом «мошенников». Так, вместо слова «вор» здесь говорится «брат нашего сукна», «отправиться на кражу» обозначается как «пойти на черную работу», украсть — «поработать» (например, «поработал в маленьком бауле денег 340 рублей»), а мошенничать — «подавать милостыню». Вместо «обчистить карманы» говорилось «пошевелить в кармане». Орудие грабителя, кистень, называлось «гостинцем», а вместо «ударить кистенем» говорили просто «угостить». Пьяного человека, содержимое карманов которого часто становилось легкой добычей преступников, именовали «сырым». Вместо слова «тревога» здесь употреблялось выражение «мелкая раструска».
Особенные названия получали и те места, куда вор старался не попадать: тюрьма — «каменный мешок», застенок — «немшоная (то есть не покрытая мхом, холодная. — Е.А.) баня», Тайная канцелярия — «Стукалов монастырь». Использовались целые словосочетания, которые, предположительно, употреблялись в стандартных для «мошенника» ситуациях. Например, вместо «товарищ попался в тюрьму, нужно скорее дать взятку, чтобы его освободили» говорилось «овин горит, а молотильщики обедать просят» [419].
(Заметим, что некоторые из выражений воровского арго, употребляемые в «Автобиографии», ходили и в XIX веке, когда они были записаны собирателями [420].)
