Офицеры полка слышали мои пламенные слова. В панике связываются со штабом. Кричат:

— Что вы творите?! Они с оружием на нас идут!

Из штаба их резонно спрашивают:

— Откуда вы знаете, что они с оружием?

Тогда эти дураки в эфир по открытым каналам начинают объяснять:

— Да вот же спецназовцы в тепловизор все видят.

Слон сразу в разговор вклинивается:

— Заканчивайте называть в открытом эфире спецаппаратуру! Что вы несете?!

Как только «чехи» услышали про тепловизор, они тут же начали обстрел и отход. У них хорошие радиостанции.

Мы и стрелять не стали. Зачем, если наверняка мимо. А это дурачье палило долго и с большим «энтузиазизмом». На следующий день я потребовал от штаба Ханкалы, чтобы нас убрали. Попутно доложил, что вводятся такие новшества по охране объектов в полку.

Комбриг кричал:

— Я вас не отпущу! Вы мне тут нужнее!

Он, кажется, хотел сделать нас своим подразделением охраны.

Результатом нашей первой спецоперации стал подрыв на мине боевика. Выявление группы предателей, которых арестовали и осудили. За продажу боеприпасов некоторых арестовывали уже в Сибири, дома. И третье, немаловажное: благодаря нашим усилиям ров не выкопали и вал не насыпали.

Первый раз я оказался в Чечне после первой войны. Увидел, что реально может наше офицерское подразделение, и убедился, что нынешняя война мало чем отличается от прошлой.

Со снабжением в первую командировку было очень плохо. Сидели на сухпае и каше. Если бытовая неустроенность, тут не до войны.

Да и бойцы все необстрелянные. Много молодой крови, и считаные единицы ветеранов с прошлой Чечни.

Награды за ту командировку до сих пор идут. Некоторые еще не получили. Всё медали — медаль Суворова, в основном несколько медалей «За отвагу». Один только орден. Кстати, этот офицер, которого наградили орденом, сделал на нашей базе еще одну неоценимую вещь. Баню нам построил.

Самых крутых рейнджеров можно довести до такого состояния, когда они будут плакать и проситься домой. Если не создать нормальные бытовые условия.

Мы прибыли в Чечню — грязь, слякоть. На бэтээре проедешь — на лице слой грязи в полсантиметра. Ни помыться, ни постираться.

У парня — руки золотые. А он:

— Вот, все будут воевать. Я буду сидеть. Медали, ордена — мимо.

Кое-как, где лаской, где таской уломал его. Баню под землей сделали, потому что сруб нечем было как следует законопатить. Сверху домик — предбанник построили.

С операции едем, грязные как черти. По рации просим: «Готовьте баню».

Паримся, моемся. Завозим еще машину воды — стираемся.

У нас в роте «сухой» закон. Это многих шокирует. Но в Чечне так часто выпивка до беды доводит, что мы не рискуем. Если только пива немного во время отдыха себе позволяем.

В предбаннике посидишь, в простыню завернешься — и пиво с рыбой. А потом снова в парную. Жить веселее — факт.

Когда мне говорят: «Чеченский синдром», — я либо матерюсь, либо смеюсь, в зависимости от того, кто мне это сказал и в какой ситуации. Нет никакого «чеченского синдрома»! Это все выдумано больным американским обществом после вьетнамской войны.

Почему я должен сходить с ума, если где-то повоевал? У настоящего солдата, офицера, кто реально воевал, таких синдромов не бывает. Отчего синдромиться? Отчего? Отчего?!

По большому счету солдату на войне гораздо легче, чем здесь. Проще! Почему бойцы рвутся на войну? Матери все никак не могут понять…

Там не такая жесткая муштра, как здесь. Там время идет быстрее. Если там быть не в группе обеспечения, а участвовать в боевых действиях, тогда все упрощается до пределов войны. Время летит, как на самолете. Ну и азарт, конечно, адреналин.

Что такое бой для меня? Игра в снежки. Ты попадешь или в тебя попадут. Азарт. Не более того.

Конечно, бывает и так — когда последний раз увидел много раненых, три дня «маску» не снимал. Не бронежилет, а именно «маску». Башку стремился прикрыть. Засело в подсознании, никак не мог себя убедить, что шлем не спасет от пуль, а не пробьет голову, так позвоночник сломает вместе с ним — он же тяжеленный, два кило весит. Но психологически мне хотелось его носить. Дня три… Потом снял и не надевал.

Адреналин… Штука сильная. Помню, году в 1989-м я был на границе Армении и Азербайджана.

Короче, стою я на окопной насыпи, смотрю — армянские боевики разворачиваются в цепочку и идут на нас. У меня в подчинении человек десять всего и патронов ограниченное количество. Я командую: «В окопы!» Сержант стоит над окопом и не лезет. Я ему: «Ты чего?» Он опасливо: «А вы гляньте, что в окопе!»

Смотрю, елки-палки, там гюрза лежит. Делать нечего — мои бойцы врассыпную, пришлось самому. Камнем ее зашиб, вытащил наверх. А она живая еще. Сама маленькая, где-то с полметра, а пасть огромная и клыки. Я нож в ее пасть засунул, она лезвие кусает ожесточенно, и костяной стук раздается от ее зубов, и масляные капли стекают — яд. Никогда я так не боялся, как в тот момент. Я вообще змей боюсь, не передать словами. У меня аж ком к горлу подступил. Но надо. И с другой стороны, интересно, непередаваемо. Адреналин в кровь ударил. Наверное, с тех пор он во мне и живет. Может, поэтому до сих пор и служу.

И тем не менее не верю я в этот «чеченский синдром». Ни у одного нормального офицера его не заметил.

В феврале или марте 2001 года сотрудник ГУБОПа вызывает нашего начальника разведки. Его в тот момент не оказалось на месте, и командир направил меня.

Поставлена задача — в Шалажах взять командующего чеченским юго-западным фронтом. Красиво звучит? На самом деле, обычный мужик. Как все опереточные генералы, боевики любят высокие звания!

Закавыка в том, что Шалажи расположены неудобно. Далеко. Южная Чечня. Предгорье. Ехать, становиться лагерем где-нибудь поблизости — гиблое дело. Он узнает и уйдет в Ингушетию. Оттуда его не выковырнуть. Надо рваться напрямую, брать его и убираться. Все это ночью.

Посидели, покумекали с губоповцем, что к чему. Прихожу к нашему командиру, Палычу, с картой, докладываю, что надумали. Палыч пару замечаний внес, отшлифовал все до конца. Говорит:

— Давай к полковнику. Он командует операцией. Его позывной — Двадцатый.

Я его и раньше знал. Он всю первую войну был Двадцатым. Внешне чуток смахивал на гнома. Невысокий, черная вязаная шапочка торчит, как колпачок. Издалека — гном гномом.

Об операции ни одна лишняя душа не знает. Двадцатый, Палыч, опер из ГУБОПа и я…

Понеслись мы через Грозный. Тут главная опасность от блокпостов, чтобы свои ненароком не обстреляли. Хоть и понимают, что вряд ли «чехи» на бэтээрах по Грозному разъезжают, все равно докладывают о нашем передвижении командующему. Двадцатый ответил командующему: «Витязь пошел на задачу».

Вышли из Грозного, вот тут мы и притопили акселераторы на полную. Долетели до Шалажей мухой. Так хорошо шли. Разведка нас замечательно провела.

В Шалажах разошлись по адресам. Генерал попался мне на зубок. Я сначала даже не думал, что это он. Взяли всех мужиков, что были в доме. А генерал этот кричит:

— Их берите, они чужие! Я хозяин, я не при делах!

Потом выяснилось, что они его охранники.

У меня был один лейтенант с Кавказа. Чеченцев ненавидит искренне и глубоко. Ка-ак дал генералу ботинком по заднице. Тот рыбкой влетел в нижний люк бэтээра — «вжик!».

Вышли мы из села. Губоповцы с нами были. Доложили, что взяли мы до хрена народа и все толковые люди.

В Гехах нас остановили и стали перегружать задержанных. При всех, открыто, прямо на площади. Все видят. Народ набежал. Я к губоповцу:

— Что вы творите?

— Я, что ли, творю?! Это сверху…

И через две недели всех задержанных выпустили. Якобы ничего на них не нашли.

Хотя польза от операции, конечно, была. На две недели исключили чеченское бандитское руководство из игры. Они проверяли людей, искали, где утечка информации. Через неделю мы съездили в горы, где у задержанных были тайные блиндажи. Там хранилось обмундирование.