В 395 году до н. э., после взятия Вей, диктатор Камилл, чтобы отблагодарить римских матрон, отдавших все свои драгоценности в казну, разрешил им ездить в pilentum(парадная четырехколесная повозка) на жертвоприношения и игры и каждый день в carpentum, будь то праздник или будни ^{362} . В 213 году, в самые тяжелые дни Второй Пунической войны, lex Oppia(закон против роскоши) запретил женщинам ездить в запряженных повозках в Риме и в других городах, находящихся от него в радиусе тысячи шагов; исключение составляли только поездки на богомолье. В 195 году, когда вернулся мир, Катон выступил с пламенной речью, обрушившись на тех, кто пытался отменить этот закон и преуспел в этом ^{363} . Но с годами в сараях, где к колесницам присоединились другие средства передвижения — двухколесные тележки, повозки с сиденьями и с откидным верхом, — carpentaпокрылись налетом древности и престижа церемоний, для которых были предназначены. Вот отчего во времена Империи Мессалина и Агриппина не придумали ничего лучше, чтобы потешить свою гордыню, чем отправиться на Капитолий в carpentum( carpento Capitolium ingredi), «предназначенных ранее для жрецов и святынь» ^{364} . После смерти своей матери, Агриппины Старшей, Калигула устроил игры в цирке, во время которых ее статую торжественно провезли в carpentum ^{365} . На медальоне, выбитом по этому случаю — memorae Agrippinae, — изображена почетная колесница, возведенная в ранг кареты: ее сводчатый верх как будто опирается на четыре маленькие статуи. «Очень вероятно, что такая крыша имеет этрусское происхождение» ^{366} .

Действительно, ничто не противоречит тому, что Рим мог заимствовать carpentumиз Этрурии, где ее изображения сделаны раньше. Однако хорошо известно, что большинство средств передвижения, а также лексику для их обозначения римляне переняли у галлов: «Римляне, как прекрасно сказано ^{367} , — это оседлые земледельцы, у них не было больших четырехколесных повозок, в которых завоеватели-галлы перевозили свои пожитки, а ночью огораживали ими свой лагерь». Они заимствовали их название у галлов, деятельность которых в Италии привела к их освобождению от господства этрусков. Это относится как к слову carrus(четырехколесная повозка), которое заменило собой в романских языках латинское currus, к petorritum, benna, covinnus, rheda, cisium, essedum,так и к carpentum, галльское происхождение которого подтверждают Тит Ливий и Флор ^{368} . Но очевидно, что сами этруски первыми подчинились этому влиянию, если вспомнить о продолжительном соседстве с цизальпинскими галлами, щедром не только на битвы, но и на торговые и культурные связи: тяжелые повозки и легкие колесницы галлов колесили перед глазами этрусков по обширной Паданской равнине. «Все модели и названия средств передвижения в Риме позаимствованы у галлов» ^{369} . Возможно, но не без посредничества этрусков — кому, как не им, было перенимать эти секреты, в том числе и carpenta, как бы они ни называли их на своем языке, которые изображены на урнах III века до н. э. в Северной Этрурии, в Волатерре и Фьезоле.

Этруски были хорошими агрономами и умели подчинять себе природу, однако в полной мере они раскрыли свой гений как строители городов. На заре истории Италии они выступили первыми носителями этой идеи и первыми претворили ее в жизнь ^{370} . Многие факты доказывают, что у италийцев не было понятия города в том смысле, какой латиняне вкладывали в слово urbis, то есть не произвольного нагромождения домов, а живого существа, одновременно материального и духовного, управляемого собственными законами, ограниченного в пространстве строгими правилами и освященного ритуалами основания. Хорошо известно, что именно этруски создали из поселков, рассеянных по римским холмам, настоящий город с возвышающимся над ним Капитолием и с осушенным форумом. Во всех местах, которые были им подвластны и где местное население по своей природной склонности растекалось по сельским округам, усеянным усадьбами и хуторами, этруски сосредоточили в городах основы своего могущества, органы управления и религиозные церемонии.

Никто в античном мире не оспаривал у этрусков этих заслуг, и лучшей похвалой в адрес какого-либо города было сказать, что он построен в соответствии с Etrusco ritu(этрусским ритуалом). Всем было известно, что у тирренов имелись «ритуальные книги», в которых было указано, «каким ритуалом должно основать город, освятить его алтари и храмы, чтобы сделать стены неприступными, а врата — законными» ^{371} .

Эти ритуалы переняли римляне и использовали их в своих колониях на всем полуострове и в провинциях. Изучив предзнаменования, авгур задавал направление будущего города, сверяясь по солнцу с помощью инструмента, называемого groma, фиксируя направление с востока на запад ( decumanus) и с севера на юг ( cardo). После этого начинались операции по limitatio, живописные детали которых особенно привлекали внимание древних. Основатель города, покрыв голову полой тоги, проводил бронзовым плугом, в который были впряжены бык и телка, первую борозду ( sulcus primigenius), отбрасывая землю внутрь, а доходя до местоположения ворот, поднимая и «перенося» [30]свой плуг. Таким образом, он не только окружал город символическими рвом и стеной, но и освящал, по обе стороны проведенной линии, пространство, называемое pomerium, внутри которого запрещалось строить, а снаружи — пахать ^{372} .

Внутри очерченной территории находилась система улиц, параллельных направлениям decumanusи cardoи так же, как они, обозначенных натянутой бечевой. Они делили город на правильные insulae(«островки» — кварталы), и его план напоминал шахматную доску. Соотношение между шириной главных, второстепенных улиц и insulaeбыло величиной постоянной.

Римские этрускологи утверждали, что основатели этрусских городов считали город построенным неверно, если в нем не было трех врат, трех улиц и трех храмов, посвященных Юпитеру, Юноне и Минерве ^{373} . Такой была теория ritus Etruscus; если воспринимать ее буквально, то самые древние лукумонии Тосканы следовало бы представить себе по образу и подобию лагерей и колоний времен ранней Римской империи, например в Северной Африке, с четкостью чертежа разбивающих местность на ровные квадраты. В таком случае Тарквинии Тархона и Атилла Мезенция на восемь веков предвосхитили бы Ламбез и Тимгад, разворачивающие свой шахматный ковер без единой складочки по пологому склону. Никто в это не поверит, во-первых, потому, что рельеф местности в Этрурии, как, впрочем, и в Нумидии, в большинстве случаев мешал строгому соблюдению правил, да и природа часто сопротивлялась неукротимому желанию подчинить ее человеческому разуму. «Если местность позволит, — писал римский геометр, — мы должны придерживаться расчетов; если же нет — мы должны как можно меньше от них отклоняться» ^{374} . Расчетами пришлось изрядно поступиться, чтобы вознести Орвьето на его пьедестал, окруженный пропастями и расщелинами, чтобы усадить Волатерру на нагромождение холмов, над которыми возвышается ее головокружительная пирамида. Археологу нужен зоркий глаз, чтобы разглядеть в веерообразном контуре Арретия и в очертаниях Перузии в форме морской звезды план urbs justa— правильного города.