Так стыдно, что все истории женщин рассказывают о мужчинах: первые мальчики, другие мальчики и дальше мужчины, мужчины, мужчины… Мне это напоминает наши школьные учебники истории: все войны да выборы, одна война за другой, а если между ними оказывался скучный мирный период, через него перескакивают. (Наши учителя этого не одобряли и добавляли кое-что об истории общества и движениях протеста, но основная идея учебников была именно такой.) Не знаю, почему женщины чаще всего рассказывают о себе именно так, но я, пожалуй, и сама сбилась на тот же лад, может быть, потому, что вы просили рассказать и о себе, и о моих отношениях с Робертом Оливером.

Однако, возвращаясь обратно, в старших классах меня, безусловно, занимали не только мальчики. Были и Эмилия Бронте, и Гражданская война, и ботаника в запущенных парках Филадельфии, и копирование эпитафий с надгробий, «Потерянный рай», вязание, мороженое и буйная моя подружка Дженни (которую я возила на аборт раньше, чем сама впервые разделась при мальчике). В те же годы я занялась фехтованием, мне нравились белые костюмы и влажный затхлый запах нашего маленького квакерского гимнастического зала, и мгновение, когда наконечник рапиры ударяет в жилет противника. А работая волонтером в больнице Честнат-Хилл, я научилась выносить утки, не расплескивая, и разливала чай на бесконечных благотворительных сборищах, которые устраивала Маззи, улыбаясь в ответ на слова ее подруг: «Какая у тебя очаровательная девочка, Дороти! А твоя мать тоже была блондинкой?» Именно это мне и хотелось услышать. Я училась подводить глаза и вкладывать тампон так, чтобы его не чувствовать (училась у подруг, Маззи о таких вещах не говорила), и точно попадать по мячу клюшкой для хоккея на траве, и готовить цветные шарики из попкорна, и говорить по-французски и по-испански совсем не так, как французы или испанцы, и извиняться перед другими девочками, которых приходилось «отшивать», когда иначе было нельзя, а еще менять обивку на наших маленьких гобеленовых стульях. Но кроме всего прочего, я впервые узнала, каково чувствовать краску под кистью, но рассказ об этом я немного отложу.

Я думала, что училась сама или с помощью учителей, но теперь понимаю, что все входило в план, продуманный Маззи. Так же, как она каждый вечер протирала нам, маленьким, в ванне нежную кожицу между пальцами рук и ног жесткими, обтянутыми мочалкой пальцами, она позаботилась, чтобы ее девочки не забывали подтягивать лямочки лифчиков при каждом одевании, стирать шелковые блузки только вручную в холодной воде и заказывать салат, когда ели не дома. (Честно говоря, она еще хотела, чтобы мы знали по именам и датам правления самых важных английских королей и королев, и географию Пенсильвании, и разбирались в том, как действует рынок акций.) Она отправлялась на родительские собрания в школу с маленьким блокнотом в руках, перед каждым Рождеством водила нас покупать новые платья, сама зашивала нам джинсы, но стричься водила в лучший салон в центре.

На сегодняшний день Марта у нас гламурная дама, а я вполне прилично выгляжу, хотя был в моей жизни период, когда я одевалась только в разношенное старье. Маззи перенесла трахеотомию, но когда мы приезжаем ее навестить — она до сих пор живет в том же доме, служанка занимает второй этаж, а воспитательница детского сада снимает мансарду — она всякий раз ахает: «Какие же вы выросли красавицы! Как я рада!» Мы с Мартой понимаем, что благодарить ей следует в первую очередь саму себя, но все равно чувствуем себя в ее маленькой, обставленной старинной мебелью гостиной слишком громоздкими — большими, грациозными, завершенными и непобедимыми, как амазонки.

Но зачем все это было: наряжаться, доводить себя до совершенства, подтягивать лямочки? Мы опять возвращаемся к мужчинам. Маззи не говорила с нами о противоположном поле и сексе, у нас дома не было отца, который бы отпугивал наших дружков или хотя бы расспрашивал о них, а попытки Маззи нас защитить были слишком деликатны, чтобы подействовать.

— Мальчик, который на свидании платит за все, чего-то от вас хочет, — говаривала она.

— Маззи, — закатывала глаза Марта. — Нынче 80-е годы, а не 1955-й. Привет!

— И тебе привет. Я помню, какой сейчас год, — невозмутимо отвечала Маззи и шла к телефону заказать тыквенный пирог ко Дню благодарения, или осведомиться о здоровье тетушки из Брин-Маур, или уходила в мастерскую по ремонту светильников спросить, не возьмутся ли они починить старинные подсвечники. Она часто говорила, что хотела бы работать, но пока у нее хватает денег, чтобы платить за наше образование (то есть нефтью или чем там еще в банке), она считает, что полезнее оставаться с нами дома.

Мне же сдается, что она оставалась дома, чтобы присматривать за нами, но, раз она почти не заговаривала о муж чинах, мы тоже ей почти ничего не рассказывали, разве что назначалось официальное свидание. В этом случае мальчик ровно один раз заходил в дом, чтобы пожать ей руку и назвать ее миссис Бертисон. («Какой славный, — говорила она потом. — Ты давно с ним знакома? Это не его мама поставляет вам в школу натуральные овощи, или я его с кем-то путаю?») Этот маленький ритуал обычно ослаблял во мне чувство вины, так что со временем, когда мальчик, скажем, запускал руку в низкий вырез у меня на спине, мне казалось, что мама не будет против. С возрастом я все меньше рассказывала Маззи, и к тому времени, как в моей жизни появился Роберт Оливер, я уже рассталась с подростковыми проблемами в мире, которым практически ни с кем не делилась, разве что иногда с подругой или приятелем и со своим дневником. Роберт, когда мы жили вместе, говорил, что с детства чувствовал себя одиноким, и, пожалуй, эти его слова сблизили нас больше всего.

Барнетт-колледж был добр ко мне. Казалось бы, я должна рассказывать, как напугала меня новая обстановка, как мучили вопросы о будущем, о смысле жизни, ведь избалованная богатая девчонка столкнулась с серьезными книгами и потрясена собственной банальностью. Или, может быть, избалованная богатая девчонка решила бы, что Барнетт — это все то же самое, распродажа чужих состояний, и отправилась бы на улицу, чтобы узнать настоящую жизнь, и десять лет спала бы рядом с бездомными собаками.

Возможно, я оказалась недостаточно избалованной. Маззи ясно давала понять, что квакерских акций не хватит, чтобы оплатить нам поездки на горнолыжные курорты и модные итальянские туфельки, и строго ограничивала нас в расходах на одежду. А может быть, меня недостаточно защищали от реальной жизни в «Школе друзей», когда мы посещали северные кварталы Филадельфии, приюты для пострадавших от насилия женщин, подтирали кровавую рвоту в больнице Честнат-Хилл я успела познакомиться со страдающим миром. И программа Барнетта не оказалась для меня особым откровением. Я подрабатывала в библиотеке, чтобы помочь Маззи оплатить хотя бы мои учебники и проезд домой. Как всякая первокурсница переживала из-за парней и контрольных, но не более того.

Однако в колледже я узнала то, что никто никогда у меня не отнимет, и это само по себе оказалось ярким переживанием — светлым и радостным. Мне всегда нравились занятия по изобразительному искусству в «Школе друзей». Мне нравилась придирчивая маленькая учительница, которая преподавала в старших классах, нравился ее халат в лиловых пятнах, а она хвалила мои раскрашенные глиняные фигурки, последовавшие за гиппопотамом, которого я слепила в четвертом классе и который хранился у Маззи в шкафчике с драгоценностями. В школе я никогда не блистала на ее уроках, не попала в группу звезд, получивших премию штата и подавших документы в род-айлендскую Школу дизайна или в Колледж искусств и дизайна в Саванне, пока мы, остальные, гадали, попадем ли вообще в Лигу Плюща. Но в Барнетте я узнала, что во мне живет художник. Странное дело, все началось с разочарования, даже с ошибки. Я выбрала основным курсом английского, но дополнительно пришлось записаться и на факультатив по искусству. Не помню, что там от нас требовалось, может быть, творческая экспрессия. Словом, я в начале второго семестра записалась на курс обучения поэзии, потому что первокурсник, который, кажется, подумывал назначить мне свидание, был поэтом, и я не хотела выглядеть перед ним полной невеждой.