Когда все кончилось, я крепко прижала к себе, и голос наконец вернулся ко мне. Я позвала Роберта, крикнула, хотя все еще боялась, что крик потревожит ее. Должно быть, он все понял по моему голосу, услышав крик из своего кабинета за кухней, потому что он вбежал в комнату. Мать так исхудала, что я легко удерживала ее на руках, прижимаясь щекой к ее щеке, отчасти чтобы не пришлось сразу же снова смотреть прямо на нее. Но на Роберта я подняла взгляд. То, что я увидела на его лице, в ту же минуту покончило с нашим браком. Его взгляд был пустым. Он не видел меня, не видел, что я обнимаю безжизненное тело матери. Он в те первые мгновения не думал о том, как утешить меня или как почтить ее смерть, и не горевал о ней. Я ясно видела, что перед глазами у него стоит что-то иное, заставившее его лицо исказиться от ужаса, что-то невидимое и непостижимое для меня, потому что это иное было еще хуже самого страшного момента в моей жизни. Он был не здесь.
Ноябрь 1877
Париж
Tres chere Beatrice!
Спасибо за твое трогательное письмо. Не хочу думать, что пропустил еще один вечер с тобой, пусть даже ради великого Мольера, прости мое отсутствие. Я не без ревности гадаю, не гостили ли у вас снова модники Тома: может быть, мысль о том, что оба они по возрасту ближе к тебе, чем я, внушает мне некоторое опасение. В сущности, я теперь равнодушен к тому, как они увиваются вокруг тебя и жадно глазеют на твои работы, которые следовало бы открывать только понимающим взглядам (не таким, как их). Прости мне это брюзжание. Если бы я мог не писать к тебе, я бы, конечно, не осмелился, но нынешнее утро слишком прекрасно, я просто должен разделить его с тобой. Ты, должно быть, у окна, может быть, с вышивкой или с книгой, возможно, с той, что я в прошлый раз вложил тебе в руку. Ты в ответ на мое нескромное восхищение твоими руками сказала, что они слишком велики, но они прекрасны — искусные руки — пропорциональные твоей элегантной высокой фигуре. И они не просто выглядят умелыми, они действительно искусны во владении карандашом и кистью и, без сомнения, во всем, что ты делаешь. Если бы я мог взять их в свои (мои, как-никак, еще больше, хотя и не столь искусны), я бы почтительно поцеловал каждую из них.
Прости, я уже забыл о своем намерении поделиться красотой этого утра. Я прогулялся сегодня до самого Зала для игры в мяч, разминаясь после проведенного в театре вечера и чувствуя, дорогая моя, что мне в конце концов не так уж интересны развлечения до поздней ночи, ведь я привык вставать рано. Я бы с большим удовольствием провел вчерашний вечер рядом с тобой, и может быть, завтра вечером я снова буду читать тебе у твоего веселого огня или молчать, вглядываясь в твои мысли. Пожалуйста, присаживайся там иногда, когда я не смогу быть рядом с тобой.
Я снова сбиваюсь. Прогуливаясь, я увидел стайку воробьев, которых кормил господин, возможно, помнивший последнюю атаку Наполеона, и, вероятно, выглядевший в то время весьма браво в своей треуголке. Ты бы посмеялась моим невинным фантазиям. Еще в парке прогуливался молодой священник (который в ином мире мог бы благословить нас), быстрые шаги взметали полы его длинного одеяния — он, несомненно, спешил. А я, никуда не торопясь, присел на скамью, чтобы помечтать, несмотря на холод, минут десять, и ты, возможно, угадаешь мои мечты. Пожалуйста, не смейся над их тщетой.
Сейчас я вернулся домой, согрелся, позавтракал и должен приготовиться ко дню, полному встреч и работы, которые помешают мне постоянно думать о тебе, а тебя заставят совсем забыть меня. Но я у меня для тебя есть новость на завтра, которая, надеюсь, обрадует, и одна из моих встреч касается этой новости. А также нового полотна, которое я мог бы в этом году передать в Салон. Прости за эту неловкую таинственность! Но мне хотелось бы поговорить с тобой об этом, и это достаточно важно, чтобы я умолял тебя зайти ко мне в студию завтра утром от десяти до двенадцати, если ты свободна — по делу, весьма важному, поскольку Ив посоветовал мне спросить твое мнение о новой работе. Я прилагаю адрес и маленький план: ты найдешь улицу живописной, но довольно приятной.
А пока почтительно целую твою тонкую руку и с нетерпением ожидаю отповеди или согласия на визит к твоему преданному Другу.
О. В.
Глава 38
МАРЛОУ
Я сердечно поблагодарил Кейт и распрощался, унося ее рассказ в своем портфеле. Она тепло пожала мне руку, однако с явным облегчением смотрела, как я ухожу. Потом я остановился в кофейне, в которой мне накануне подали такой хороший кофе, только на этот раз не сразу вышел из машины, а прежде достал свой мобильный телефон. Телефонный оператор Гринхиллского колледжа разговаривала с приятной непринужденностью: на заднем плане звучал какой-то шелест, как будто она ела, не отрываясь от работы.
Я попросил соединить с художественным факультетом и услышал любезный голос секретаря.
— Простите, что звоню без предупреждения, — сказал я. — Я — доктор Эндрю Марлоу. Пишу статью о вашем бывшем сотруднике Роберте Оливере для «Искусства Америки». Совершенно верно. Да, я понимаю, что он у вас больше не работает, собственно, я уже взял у него интервью в Вашингтоне.
Я почувствовал, как на лбу выступил пот, хотя до этого момента оставался совершенно спокойным: напрасно я назвал конкретный журнал. Вопрос в том, знают ли на факультете, что Роберт был арестован и госпитализирован? Об инциденте в Национальной галерее сообщали в основном вашингтонские газеты. Я вспомнил Роберта, растянувшегося на кровати подобно павшему колоссу: руки за головой, ноги скрещены в лодыжках, взгляд устремлен в потолок. «Можете говорить с кем хотите…»
— Я оказался в Гринхилле проездом, — бодрым тоном продолжал я, — и понимаю, что нагрянул неожиданно, но мне пришло в голову, не сможет ли кто-либо из его коллег уделить мне несколько минут сегодня днем, или завтра утром, и немного поговорить о его работе. Да, благодарю вас.
Секретарь на минуту отошла и вернулась на удивление скоро. Мне представилась большая студия на чердаке бывшего складского здания, где можно подойти с вопросом к любому, сидящему за мольбертом. Впрочем, наверняка все было не так.
— Профессор Лиддл? Большое спасибо. Пожалуйста, передайте ему, что я извиняюсь за внезапное появление и постараюсь не отнимать у него много времени.
Я нажал «отбой», вошел, взял себе кофе со льдом и промокнул лоб бумажной салфеткой. Мне казалось, что молодой человек за прилавком с первого взгляда узнал во мне лжеца. Мне хотелось оправдаться перед ним: «Раньше я таким не был. И сам не заметил, как это на меня нашло». Нет, это было бы неточно… «Это случилось внезапно, случайно…» Случайность звалась Робертом Оливером.
Ехать до колледжа было недалеко, не больше двадцати минут, но из-за волнения дорога показалась бесконечной: огромный купол неба над головой, большие треугольники цветущих лужаек на развилках шоссе — пятна белого и розового, проносившиеся слишком быстро, чтобы я мог узнать цветы, и гладкий асфальт.
«Можете даже поговорить с Мэри», — сказал мне Роберт. Его слова вспоминались легко, так мало их было сказано при мне. Существовали всего три гипотезы. Первая: его состояние настолько ухудшилось после разрыва с Кейт, что он теперь считал умершую женщину живой. Однако доказательств в пользу данного предположения у меня не было. Напротив, при таком помрачении сознания он не мог так обдуманно соблюдать обет молчания. Другой вариант допускал, что он сознательно лгал Кейт, и Мэри не умирала. Или… Но третья гипотеза еще не оформилась у меня в сознании, и я прервал размышления о ней, отвлекшись на поиски въезда на территорию колледжа.
Местность не отвечала моим представлениям о диких лесах Аппалачей, может быть, они начинались выше в горах. В ведении Гринхиллского колледжа находился участок ухоженного проселка, на который я и свернул. Об этом меня уведомил придорожный щит, и в подтверждение его, группа молодых людей в оранжевых жилетах, сметавших редкий мусор в придорожный кювет. Дорога изгибами поднималась в горы мимо указателя, который я узнал по описанию Кейт: обветренная серая резная доска на каменном основании, а дальше начинался проезд к колледжу.
