Вот теперь она краснеет до ушей.

— Не надо меня дразнить.

Он сразу становится серьезным и берет ее руку свободным жестом, в котором нет ни грана флирта.

— Нет-нет, я не шучу. Будь у меня твой дар, я бы не тратил понапрасну ни минуты.

— Понапрасну?

Она сердится и в то же время готова заплакать.

— О, моя дорогая, как я неловок! — Он виновато целует ей руку и выпускает прежде, чем она успевает возразить. — Ты должна знать, как я верю в тебя. Не возмущайся. Просто пойдем завтра со мной, и ты вспомнишь, как ты любишь рисовать, и забудешь меня с моей бестактностью. Я только провожу тебя к месту, откуда открывается подходящий вид. Договорились?

И снова у него глаза беззащитного ребенка. Она проводит рукой по лбу. Она не способна представить, как можно любить сильнее, чем она любит его сейчас — не его письма, не его вежливость, но самого мужчину со всеми прожитыми им годами, отполировавшими его, сделавшими его уверенным и хрупким. Она судорожно переводит дыхание и втыкает иголку в канву.

— Да. Благодарю вас. Я пойду.

Три недели спустя, возвращаясь в Париж, она везет с собой пять маленьких холстов с водой, лодками и небом.

Роберт не ушел сразу, как и я. Собственно, я и не собиралась срывать с места мать и детей, покидать дом, о котором я мечтала, который успела полюбить и который был куплен с помощью матери. После того, как я разбила вазу, Роберт собрал письма в пачку, положил их в карман и вышел, не захватив даже зубной щетки и смены одежды. Мне было бы легче, если бы он поднялся наверх и тщательно собрал чемодан. Несколько дней я его не видела и не знала, где он. Матери я сказала только, что мы сильно поссорились и нам нужен перерыв. Она огорчилась, но сохраняла нейтралитет. Я видела, она считает, что за несколько дней все уладится. Я пробовала убедить себя, что он у Мэри, где бы та ни жила, но не могла избавиться от ощущения, что он не лгал, говоря с такой горечью «она мертва». Как видно, он не способен был по-настоящему кого-то оплакивать. И это едва ли не хуже всего. Тот факт, что любовь кончилась смертью, не облегчил моей обиды. На самом деле это лишь добавило ощущение ее призрачного присутствия, жуткого чувства, от которого я не могла избавиться целыми днями.

На той же неделе днем, когда я рассеянно читала на ступенях крыльца, а мать чинила одежду на террасе и обе мы присматривали за детьми, Роберт без особого шума подъехал к дому и вышел из машины. Я сразу увидела, что на заднем сиденье у него свалены вещи: мольберты, папки и коробки. Сердце у меня подкатило к горлу и завязло там. Он прошел к дому, свернул, чтобы поцеловать мою мать и спросить, как она. Я не сомневалась, она говорит ему, что прекрасно себя чувствует, хотя накануне мне пришлось свозить ее к врачу из-за новых приступов головокружения. И она знала, что он практически ушел.

Потом Роберт подошел ко мне, и минуту я смотрела на него, охватив взглядом все большое, не худое, но и не отяжелевшее тело, свободные движения мускулов под рубахой и штанами. Одежда выглядела неряшливее, чем обычно, как видно, он был особенно неаккуратен с красками, потому что на закатанных рукавах виднелись пятна красного цвета, а брюки цвета хаки были замазаны серым и белым. Я видела, что кожа на лице и шее начинает стареть, видела мешки под глазами, глубокий взгляд, густые волосы, ангельские кудри, подернутые серебром, и какой он большой, далекий, самодостаточный и одинокий. Мне хотелось вскочить, броситься к нему, но ему самому следовало сделать первый шаг. Вот я и сидела как сидела, чувствуя себя совсем маленькой, замкнутой в раму дверей: не высокого роста, слишком уж опрятной особой с прямыми волосами, о которой он забывал ради своего великого творчества, и которая чувствовала себя, почитай, никем. Он даже забыл рассказать мне, к чему так упорно стремится.

Он остановился на ступеньке.

— Я только хотел кое-что забрать.

— Прекрасно, — сказала я.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся? Я скучаю по тебе и по детям.

— Если ты вернешься… — заговорила я сдавленным голосом, стараясь, чтобы он не дрожал, — …это будет настоящее возвращение или ты и дальше собираешься жить с призраком?

Я думала, он снова рассердится, но он, помолчав минуту, сказал только:

— Оставь это, Кейт. Тебе не понять.

Я чувствовала, что стоит мне выкрикнуть: «Это мне не понять? Мне не понять?!», и я уже не смогу остановиться, так и буду вопить на глазах у матери и детей. Вместо этого я до боли вцепилась пальцами в книгу и дала ему подняться по ступенькам и вернуться обратно с вошедшим в пословицу чемоданом, точнее, старой сумкой, хранившейся у нас в шкафу.

— Меня не будет несколько недель. Я тебе позвоню, — добавил он.

Он подошел и расцеловал ребят, подбросил Оскара в воздух, не замечая, что его мокрые одежки намочили рубаху. Он тянул время. Я ненавидела даже его боль. Потом он сел в машину и уехал. Только тогда я задумалась, как же он пропустит несколько недель работы. Мне не пришло в голову, что он и работу может бросить.

Оказалось, это был один из последних дней, когда моя мать оставалась прежней. Ее врач позвонил нам и сообщил, что у нее лейкемия. Можно было попробовать радио- и химиотерапию, но от нее, скорее всего, будет больше мучений, чем пользы. Она решила изучить брошюру об уходе в хосписе и, выходя, пожала мне руку, поддерживая меня в моем горе.

Тут я кое-что пропущу. Эту часть я пропущу, но мне хочется описать возвращение Роберта. Я позвонила ему в тот же вечер, и он вернулся на шесть недель, за которые моя мать совсем истаяла. Оказалось, что он уехал всего-то в колледж, хотя он так и не рассказал мне, где тогда ночевал — может быть, в студиях или в одном из пустовавших коттеджей. Я не знала, свободен ли наш прежний дом. Может быть, он спал среди семейных призраков, на груде одеял на полу, в комнате, куда мы привозили новорожденных Ингрид и Оскара.

Когда он вернулся на время, чтобы помочь мне, то устроился в своей студии, но был спокоен и добр и порой вывозил детей на прогулки, позволяя мне посидеть с матерью, принимавшей болеутоляющие и все больше времени проводившей в дремоте. Я думала, мы с Робертом вместе будем ждать времени, когда приедут сиделки из хосписа. Все было улажено, мать даже помогала мне все устроить: она скажет мне или подаст знак, и я наберу номер телефона, позвоню с кухни.

Но потом остался только Роберт, и это был настоящий финал нашего брака, если не считать прежних окончаний, и звонков, которые становились все реже после того его исчезновения, когда он отправился в Вашингтон; и дня, когда я оформила заявление о разводе и целый год оставляла нетронутым его кабинет; и моего решения наконец разобрать его, и убрать с глаз его полотно с мисс Меланхолией, как бы ее ни звали; и даже минуты, когда я узнала, что он бросился с ножом на музейное полотно и попал за это под арест; и когда потом услышала, что он согласился лечь в психиатрическую клинику. И когда закончилась его страховка, то я поняла, что хочу хоть немного помогать его матери оплачивать счета за лечение и все еще желаю ему выздоровления, если оно возможно, чтобы он смог когда-нибудь прийти на выпускной бал и на венчание наших детей.

Люди, чьи браки не распадались, чьи супруги умирали, а не уходили или не были покинуты, не знают, что брак редко оканчивается раз и навсегда. Это как иные книги — переворачиваешь последнюю страницу и думаешь, конец истории, но дальше идет эпилог, и тебе предоставляют воображать или догадываться, как герои живут без тебя, дорогой читатель. И даже почти забыв книгу, все еще гадаешь, что же было с ними дальше.

Но если в моем браке и был полный разрыв, то он наступил в тот день, когда умерла мать, потому что она умерла быстрее, чем мы ждали. Она отдыхала на диване в гостиной, на солнце. Она даже попросила меня принести ей чай, но тут у нее сдало сердце. Это не точный термин, но так я об этом думаю, потому что и мое сердце сдало тогда, и я уронила поднос с чаем на ковер, бросившись к ней. Я упала на колени, держала ее за руки, и наши сердца отказывались нам служить, и это было ужасно, ужасно с виду, но очень быстро, и было бы гораздо ужаснее, если бы я не видела, как это случилось, и не обняла ее, а с нею и все годы, когда она заботилась обо мне.