Я вернулся в Голденгрув в такое же солнечное утро и как будто привез весну из Франции. Еще я привез Мэри кольцо, перстень девятнадцатого века, рубины, оправленные в золото — потратив на него больше, чем тратил на себя за полгода. Персонал обрадовался моему возвращению, я выстоял под первым шквалом новостей и бумаг, выпил чашку кофе и обошел пациентов, среди которых было двое новых. Одна — девушка, выписанная из суицидного отделения больницы и твердо решившая поправиться, чтобы не причинять больше боли родным. Она сказала, что, увидев, как мать плачет от страха за нее, на многое стала смотреть по-другому. Вторая была старая женщина: я сомневался, что ее состояние позволит остаться у нас надолго, и мне предстояла беседа с родственниками. Она протянула мне тонкую, как лист, ладонь, и я пожал ее. Потом захватил портфель и пошел к Роберту.

Он сидел на кровати с альбомом на коленях. Я сразу подошел к нему и тронул за плечо.

— Роберт, можно с вами поговорить?

Он увидел меня и встал. Я прочел на его лице гнев, затем удивление и что-то, похожее на обиду. Я думал, не заговорит ли он наконец: «Вы украли мои письма!». Может быть, он бы бросил мне с горечью: «Черт с вами!» — как я ему недавно. Но он просто стоял передо мной.

— Можно мне сесть?

Он не шевельнулся, и я сел на обычное место, в кресло, где чувствовал себя как дома. Сегодня оно меня успокаивало.

— Роберт, я летал во Францию. Встречался с Генри Робинсоном.

Эффект не заставил себя ждать: он резко обернулся, уронил альбом.

— Думаю, Генри вас простил. Я вернул ему письма. Простите, что взял их без спроса. Я боялся, что вы не разрешите.

И снова мгновенный резкий отклик, он шагнул ко мне. Я тоже поднялся на ноги, так мне было спокойнее. Дверь я, как обычно, оставил открытой.

— Он рад был получить их назад. Потом мы с ним поехали в деревню, которая упомянута в письмах. Не знаю, вспомните ли вы — Гремьер, откуда была родом служанка Беатрис.

Он уставился на меня, бледный, опущенные руки напряжены.

— Семью служанки там не помнят, но мы поехали, по тому что, по словам Генри, Беатрис оставила там какое-то свидетельство своей любви к дочери. Мы нашли рисунки: серию эскизов с ее инициалами.

Я достал из кармана свои копии, остро сознавая в ту минуту свое неумение. И подал ему.

— Беатрис де Клерваль, а не Жильбер Тома. Вы догадывались?

Он держал в руках мои рисунки. Впервые он взял что-то у меня из рук.

— Вместе с эскизами сохранилось письмо. Я его тоже скопировал для вас, вы сами прочитаете. Генри мне его перевел. Письмо Беатрис к Оливье. Оно доказывает, что Тома ее шантажировал и выдал ее работу за свою. Об этом, думаю, вы тоже догадались.

Я отдал ему сложенные листы. Он стоял, держа их в руках, с остановившимся взглядом. Потом провел рукой по лицу, постоял, закрыв лицо ладонью. А когда убрал руку, его глаза смотрели прямо на меня.

— Спасибо, — сказал он.

Я не знал или забыл, какой у него приятный голос, звучный и довольно низкий, он очень ему подходил.

— Я одного не могу понять. — Я остался стоять перед ним, а он переводил взгляд с меня на рисунки. — Если вы подозревали, что «Леду» написала Беатрис, зачем вы пытались ее повредить?

— Я не пытался.

— Но вы же не случайно пришли туда с ножом?

Он улыбнулся, почти улыбнулся.

— Я хотел ударить его, а не ее. К тому же я был не совсем в своем уме.

Теперь я понял: портрет Жильбера Тома, пересчитывающего монеты. Роберт вошел в галерею один. Да, и вынул из кармана нож, раскрыл, рванулся, а охранник в ту же секунду бросился на него. И он поцарапал раму картины, висевшей рядом с автопортретом Жильбера Тома. Хотел бы я знать, что сталось бы с душой Роберта, и без того хрупкой, если бы он ранил Леду, свою любимую. Одну из любимых. Я тронул его за плечо.

— А теперь вы в своем уме?

Он сделался серьезен, как на присяге.

— Думаю, да.

— Вам придется принимать лекарства. Возможно, всю жизнь, на всякий случай. Нечто в этом роде может повториться и без Беатрис. Я могу порекомендовать вам, к кому обратиться там, куда вы уедете. И мне звоните в любой момент.

Я записал для него свои телефоны, достал еще один приготовленный бланк, подал ему свою ручку.

— Прежде подумайте хорошенько.

Но он подписал не раздумывая.

— Я позвоню вам, если попаду в беду.

— Хорошо.

— Знаете, я ради вас нарушил все чертовы правила. — Мне хотелось, чтобы он это услышал, а может быть, просто хотел высказать это вслух.

Теперь он действительно рассмеялся.

— Я знаю.

— Я сегодня буду работать допоздна. Включу сигнализацию задней двери, когда буду уходить.

Мы постояли, глядя друг на друга, потом Роберт Оливер обнял меня и на мгновение прижал к себе. У меня никогда не было брата, и отец был не так велик ростом, и таких рослых друзей у меня не было.

— Спасибо вам за хлопоты.

«Спасибо тебе за твою жизнь», хотелось ответить мне, но я промолчал. Я думал: «Спасибо тебе за мою».

Я в тот вечер до одиннадцати разбирал бумаги, потом ушел, уже не прощаясь с Робертом. На следующее утро его, конечно, не было. Придя на работу в восемь, я застал сестер в панике. Его комната была пуста, остались только одолженные мной художественные принадлежности: их он аккуратно сложил на полке. Мольберт стоял посреди комнаты, на нем остался портрет Беатрис, один из тех, на которых она выглядела серьезной, сияющей без улыбки. Подарок для Мэри: я теперь не откажусь передать его. Остальные работы он забрал с собой. Выписал ли я его? Я успокоил персонал, ответив «да», и прошел к себе в кабинет.

Я мог вскоре снова услышать о нем, особенно если он вернется к Кейт, а мог и не услышать. Конечно, мне придется решить, что стоит рассказывать Кейт обо всем этом. Я сомневался, что Роберт попробует связаться с Мэри, однако об этом можно будет подумать потом. Теперь мне надо было оформлять выписку, принимать на себя ответственность. Никто не узнает, что все оформлено задним числом. Я закрыл дверь кабинета.

Теперь я знаю, что в тот день угадал верно. Роберт переберется на новое место и снова станет писать: пейзажи, натюрморты, живых людей с их причудами и страстями, способных стариться, — полотна, больше прежних способные почтить солидные собрания и музеи. Я не мог тогда предвидеть, что его растущая слава станет единственной весточкой от него, а мне и не надо было большего; я буду смотреть на портреты его подрастающих детей, его новых женщин, незнакомых полей и берегов, на которых он расставлял свой мольберт. Роберт был прав, мне пришлось похлопотать, хотя и не только ради него. Взамен я кое-что получил: те долгие минуты в Париже перед полотном, которого мир никогда не увидит. Мне выпадали и большие награды и радости, но маленькие не менее милы.

Почти стемнело. Света безнадежно не хватает: темные ветви сливаются друг с другом и с потемневшим небом. Я представляю, как он собирается, отчищает палитру. Он уже вытирает кисти, когда она вновь проходит под фонарем, теперь мимо самого его окна, поспешно возвращаясь назад. Ему плохо видно лицо под капюшоном: она, должно быть, смотрит вниз, под ногами лед, замерзшие лужи и грязь. Потом она поднимает взгляд, и он видит, что глаза у нее темные, как он надеялся, он улавливает их сияние, лицо немолодое, хотя фигура легкая, но в такое лицо можно влюбиться, будь его сердце моложе. Теперь же он не отказался бы его написать. Ее глаза отражают упавший из окна свет, и она снова склоняет голову, выбирает, куда ступить башмачками, слишком дорогими для такой разбитой дороги. Он замечает, что руки у нее пусты, будто она оставила то, что несла, в доме, куда заходила — подарок, еда для больного старика, работа для сельской портнихи, гадает он, или даже младенец? Нет, слишком холодная ночь для младенца.

Эту деревню он знает не так хорошо, как собственную: Марли-ле-Руа, в которой он скончается через четыре года, стоит западнее. Он уже предчувствует конец. Боль в тепло закутанном горле не ослабляет его любопытства, и он тихо открывает дверь, смотрит ей вслед. У въезда в деревню, перед церковью, ждет карета: хорошие кони, высоко поднятый фонарь. Он видит, как взметнулся узорный подол юбки, когда она поднялась в карету: она сама закрывает дверцу рукой в черной перчатке, словно не желает задерживать кучера. Кони трогают, в воздухе видны призрачные облачка их дыхания: карета, скрипнув, отъезжает.