— Ну, как бы то ни было, я желаю Роберту всего наилучшего. Он в глубине души был отличным парнем, я всегда так считал. Он, на мой взгляд, принадлежит к высшей лиге, так что вряд ли это место ему подходило. Так мне кажется.

Он сказал это без зависти, словно подразумевалось, что место, не подходящее для Роберта Оливера, вполне подходило ему, Арнольду, и было для него столь же уютным, как его стул. Он перевернул карандашный огрызок и принялся зарисовывать что-то на листке бумаги.

— А какова главная тема вашей статьи?

Я подобрался. Не спросить ли Арнольда, как звали ту бывшую студентку? Я не рискнул. Мне снова пришло в голову, что, верно, она и была его музой, женщиной с картин, так раздражавших Кейт. Мэри?

— Меня интересуют женские портреты Роберта Оливера.

Арнольд бы фыркнул, будь это в его стиле.

— Ну, этих, помнится, у него полно. Второй из циклов, о которых я помянул. На той выставке в Чикаго были в основном женщины, вернее, одна и та же женщина, такая кудрявая, черноволосая. Я видел, как он их писал. Здесь где-то завалялся каталог, если его жена не утянула. Я как то спрашивал, где он с ней познакомился, но он не ответил, так что я не знаю, кто ему позировал. Может, та самая студентка, но она не здешняя, как я уже говорил. Или… не знаю. Странная птица, этот Роберт, у него было обыкновение отвечать, что ты только потом соображал, что так ничего и не узнал.

— Он не казался… Вы не замечали в нем никаких странностей перед тем, как он покинул колледж?

Арнольд уронил набросок на стол.

— Сверх обычного? Нет, я бы не сказал, если не считать тех жутковатых полотен. Не следует так отзываться о работах коллеги, но я известен своей прямотой и скажу честно — они меня малость пугали. Роберт великолепно владел техникой девятнадцатого века, даже те, кто не любит подражаний, должны признать его искусство. Натюрморты были поразительно хороши, а я еще видел несколько его пейзажей в импрессионистской технике. Можно было принять за настоящие. Он как-то говорил мне, что важна только натура, что он ненавидит концептуальное искусство. Я тоже не концептуалист, но не питаю к нему ненависти. Я, помнится, подумал тогда: бога ради, зачем все это викторианское барахло? Не знаю, как это можно назвать в наше время, если не концептуализмом, — вы заявляете свою позицию уже одной техникой. Но он, конечно, с вами об этом говорил.

Я видел, что не добьюсь от Арнольда большего. Его наблюдательность была обращена на живопись, а не на людей, он словно бы мерцал и блекнул у меня на глазах: остроумный, легкий и добродушный в той же мере, в какой Роберт Оливер был глубоким, весомым и беспокойным. Но случись мне выбирать друга, подумалось мне, я бы мгновенно предпочел мрачного, сложного Роберта Оливера.

— Если вам нужен еще материал, могу проводить вас и показать картины Боба, — говорил между тем Арнольд. — Боюсь, больше от него здесь ничего не осталось. Его жена как-то нагрянула, вымела все подчистую из его кабинета и забрала все работы, которые он оставил в нашей студии. Я тогда отсутствовал, но мне рассказывали. Может быть, сам он не желал этого, и те полотна могли бы остаться здесь навсегда. Как знать? Не думаю, чтобы он был особенно близок с кем-то из наших. Идемте, мне все равно пора прогуляться.

Он разогнул свои длинные, как у журавля, ноги, и мы вышли. На улице нас встретил незамутненный цивилизацией, чистый и яркий, приветливый солнечный свет. Я задумался, как может художник выносить пребывание в бетонной коробке, однако Арнольду это как будто не приходило в голову, и он, казалось, прекрасно в ней обжился.

Я прошел за ним в бревенчатую галерею, просторную и современную внутри, со скрытой сзади стеклянной пристройкой с белеными рамами, за эту пристройку кто-то из архитекторов получил местную премию. Освещенный сверху холл был увешан полотнами и уставлен подсвеченными витринами с керамикой.

Арнольд указал на большое полотно напротив двери, и я сразу понял, что он имел в виду: оно было ярким, вызывающе живым и в то же время сверхдраматичным, напоминающим сцену викторианского театра. Оно изображало женщину в пышной юбке и облегающем лифе, тонкую склоненную фигуру. Она стоит на коленях на мостовой и, как и говорил Арнольд, обнимает, будто баюкая, пожилую женщину, мертвую. У пожилой пепельное лицо, глаза закрыты, губы обмякли и во лбу пулевое отверстие, отчетливая темная дыра, просверленная внутрь, так что ручеек крови уже засыхает на распустившихся волосах и шали.

На молодой — элегантное бледно-зеленое платье, но оно испачкано и изорвано, там, где она прижимала к себе голову убитой, остались пятна крови. Ее блестящие кудрявые волосы выбились из прически, шляпа на ленте сползла на плечо, лицо обращено к убитой, так что мне не видно блестящих глаз, взгляд которых я уже привык встречать. Фон прописан менее отчетливо: кажется, там была стена, узкая городская улица, какая-то вывеска с расплывшимися буквами, фигуры в синем и красном, сидящие на корточках рядом, но невыразительные. И с краю виднелась груда — коричневая и бежевая — дров? Мешков с песком? Бревен?

Вся картина приковывала взгляд, но, как мне показалось, в ней был преднамеренный перебор, она не только трогала, но и пугала. Позы, выражение горя, заставили меня вспомнить первое знакомство с «Пьетой» Микеланджело — работы настолько знаменитой, что теперь нам трудно непосредственно воспринимать ее, разве что в ранней молодости. Я видел ее в первой поездке по Италии после колледжа, тогда она еще не была за стеклом, и меня отделял от нее только канат и расстояние футов в пять. Дневной свет, падая на Марию и Иисуса, окрашивал их в разные тона, как если бы оба тела были живыми, словно кровь билась в жилах не только горестной матери, но и недавно умершего сына. Невероятно трогало то, что он не был мертвым. Для меня, неверующего, в том было не предвестие воскресения, а отражение ужаса Марии и воспоминание потрясающей реалистичности момента, который так часто наблюдаешь в больнице, когда молодая жизнь обрывается какой то ужасной травмой. В тот миг я понял, что отличает гения от всех остальных.

Больше всего поразило меня в полотне Роберта, что оно было сюжетным, между тем как все прежние виденные мной изображения этой дамы были портретами. Но что это за сюжет? Возможно, Роберт все же писал не с натуры, я вспомнил, что Кейт рассказывала, как он иногда черпал вдохновение в собственном воображении. Или, может быть, он работал с натурщицами, но выдумал сюжет, — одежда девятнадцатого века говорила в пользу этой теории. Не приснилась ли ему его героиня, держащая на руках убитую мать? Возможно даже, что он писал свою собственную светлую и темную сторону, две половины души, разделенные болезнью. Я не ожидал от Роберта Оливера сюжетных работ.

— Вам тоже не нравится? — не без удовольствия спросил Альберт.

— Очень технично, — отозвался я. — А которая ваша?

— О, она на той стене, — сказал Арнольд, указывая на стену у меня за спиной, у двери.

Он встал перед картиной, скрестив руки. Это была абстракция: большие голубые квадраты переливались из одного в другой, отсвечивали серебристой дымкой, как если бы от брошенного в воду камня разошлись квадратные волны. Действительно, довольно привлекательная работа. Я с улыбкой обратился к Арнольду:

— Эта мне действительно нравится.

— Спасибо, — весело откликнулся он. — Я сейчас работаю над желтой.

Мы постояли, разглядывая голубое детище Арнольда, рожденное им пару лет назад. Арнольд любовно посматривал на картину, и заметно было, что он давно ее не видел.

— Ну… — заговорил он.

— Да, я не должен больше отрывать вас от работы, — с благодарностью сказал я. — Вы были очень добры.

— Если еще встретитесь с Робертом, передайте от меня привет, — попросил он. — Его здесь не забыли, что бы там ни было.

— Обязательно передам, — солгал ли я.

— Пришлите мне экземпляр вашей статьи, если не забудете, — добавил он, жестом приглашая меня к двери.