Но все равно чудится, что он не закрыл, а открыл дверь, разделив их простором дневного света и воздуха. Спустя минуту он, дрогнув, заговаривает.
— Позвольте взять ваш плащ?
Вспомнив привычные жесты, она развязывает ленту шляпки и приподнимает ее над головой прежде чем снять, чтобы не растрепать локоны прически. Она развязывает завязки плаща под горлом и сразу складывает его в длину, изнанкой наружу, оберегая нежную опушку меха. Она подает ему шляпку и плащ, и он уносит их куда-то. Стоя в опустевшей студии, она сильнее ощущает интимность комнаты. Все наполнено светом, высокие окна чисто вымыты изнутри и залиты потеками снаружи, а над головой фигурная рама фонаря. Она слышит снизу уличный шум, глухие удары подков, дребезг, скрежет железа — но так далеко, что больше нет нужды верить, что все это существует, и не нужно думать, как ее кучер греется горячим питьем в конюшне в конце улицы, на час забыв о ней. Оливье, возвратившись, жестом указывает на свои картины, она сознательно не рассматривала их.
— Я ничего не подчищал, — говорит он. — Вы ведь тоже художница.
В его словах нет ничего нарочитого, в них слышится застенчивость, и он, улыбнувшись, отводит взгляд.
— Благодарю. Вы оказали мне честь, оставив все как есть.
Но ей нужно еще собраться с духом прежде чем взглянуть на картины.
Он показывает:
— Вот эта выставлялась на Салоне в прошлом году. Может быть, если я не льщу себе, вы ее помните.
Она прекрасно помнит этот изящный пейзаж в три или четыре ладони в поперечнике, невесомое поле, слои желтых и белых цветов, пасущиеся на дальнем краю коровы, коричневые стволы среди зелени. Немного старомодно, скорее в стиле Коро, думает она и бранит себя, он пишет, как писал всегда, и пишет хорошо. Но это еще одно напоминание о разделяющих их годах.
— Вам нравится, но вы считаете, что это уже в прошлом, — говорит он.
— Нет-нет, — возражает она, но он вскидывает ладонь, останавливая ее.
— Между друзьями, — говорит он, — возможна только откровенность.
У него ярко-голубые глаза, почему она решила, что они старые? Они такие живые, а это лучше, чем просто молодость.
— Ну что ж, — признает она. — Мне больше по душе смелость этой. — Она оборачивается к большому полотну, стоящему на полу. — Вы ее хотите выставить?
— Увы, нет. — Теперь он смеется, реальность его тела рядом с ней. Если не смотреть прямо на него, внутри этого тела снова ощущается молодой человек. — Это немного слишком смело, как вы сказали — они вряд ли ее примут.
На переднем плане дерево, юноша в элегантном костюме и шляпе сидит под ним в траве, небрежно скрестив ноги и лениво сложив узкие ладони на колене. Перспектива передана так искусно, что ей хочется обойти вокруг дерева, посмотреть, что там за ним. И техника письма более современная, чем на пейзаже с коровами — чувствуется влияние.
— Это дань восхищения работами мсье Мане?
— Да, дорогая моя, завистливого восхищения. У вас острый глаз. В Салоне могут счесть это вызовом, поскольку в ней нет явной мысли.
— Кто этот мальчик?
— Сын, которого у меня никогда не было. — Он говорит легко, но она смущенно вглядывается в его лицо, пугаясь откровенности. — О, я просто так называю его про себя: это мой крестник из Нормандии, он сейчас живет в Париже. Я вижусь с ним несколько раз в году, и раз-другой мы ходили на дальние прогулки. Через несколько лет из него выйдет хороший врач, он прилежно учится. Я единственный, кто вытаскивает его за город для разминки, а он, я полагаю, считает, что это полезно мне — бедному старику крестному, по тому и соглашается, позволяя мне заботиться о его здоровье. Так что каждый из нас старается одурачить другого.
— Она очень хороша, — серьезно произносит Беатрис.
— А, ну что ж… — Он касается ее сливового рукава. — Давайте я покажу остальные, а потом выпьем чаю.
На другие картины смотреть труднее, но она стойко выдерживает искус, натурщицы полуодеты, спина обнаженной женщины — изящная, незаконченная. Означает ли это, что та женщина вскоре снова придет в студию и снимет перед ним одежду? Была ли она его любовницей? Разве это не в обычае у художников? Она старается не думать об этом, видеть в нем только собрата по искусству, не возмущаться. Каждый знает, что натурщицы — часто женщины легкого поведения, но и сама она пришла одна к мужчине, в его студию, так чем же она лучше? Она стойко отгоняет свои страхи и поворачивается осмотреть его натюрморты: плоды и цветы. Он объясняет, что это юношеские работы. Ей они представляются скучноватыми, но искусными и тонкими, она узнает в них подражание старым мастерам.
— Я написал их после того, как побывал в Голландии, — говорит он. — Достал недавно, чтобы посмотреть, как они держатся. Старье, верно?
Она уклоняется от ответа.
— А что вы хотите выставить в этом году? Я ее уже видела?
— Нет еще.
Он пересекает длинную комнату, проходит между двумя потертыми креслами и маленьким круглым столиком, на котором, как она предполагает, он накроет к чаю. К стене прислонен укрытый тканью холст: не большой, но и не маленький, ему приходится поднимать его двумя руками. Он ставит картину на стул:
— Вы действительно хотите видеть?
Она впервые пугается, пугается его самого, знакомой фигуры, которую она теперь видит в совсем новом свете благодаря его письмам, его прямоте, открытости, странному отклику собственного тела на присутствие этого человека у нее за плечом. Она вопросительно поворачивается к нему, но не может подобрать слов для вопроса. Почему он колеблется, показывать ли ей картину? Может быть, на ней слишком скандальное ню или какой-то невообразимый сюжет? Она ощущает неодобрительное присутствие своего мужа, скрестившего руки на груди, чтобы показать, что она слишком далеко зашла. Но ведь Оливье в письме уверил ее, что Ив сам хотел, чтобы она посмотрела картины. Она не знает, что и думать, что сказать.
Когда Оливье поднимает покрывало, у нее перехватывает дыхание, вырывается вскрик, слышимый обоим. Это ее работа, ее золотоволосая служанка склонилась над шитьем, ее розовая софа, мазки, которым она старалась придать свободную небрежность, все равно заметны, слишком заметны.
— Вы поймете, почему я решил представить на Салон это полотно, — говорит он. — Оно написано художником сильнее меня.
Она закрывает ладонями лицо, перед глазами у нее все плывет, растворяясь в слезах.
— Что вы хотите сказать? — Она еле слышит собственный голос. — Вы со мной играете?
Он быстро, озабочено оборачивается к ней.
— Нет-нет. Я не хотел вас обидеть. Я унес полотно в тот вечер, после того, как вы пожелали нам доброй ночи. Вы должны позволить мне представить его. Ив целиком одобряет и только просил защитить вашу скромность, выставив под другим именем. Я, едва увидел, сразу понял, что жюри должно познакомиться с этой работой, даже если она покажется им чрезмерно современной. Мне осталось только уговорить вас.
— Так Ив знал, что вы ее забрали? — Ей почему-то не хочется произносить имя мужа здесь, в доме другого мужчины.
— Да, конечно. Я переговорил заранее с ним, но не с вами — я знал, что он согласится, а вы откажетесь.
— Я не откажусь, — говорит она, и слезы, переполнив глаза, катятся по лицу.
Ей неловко, она редко плачет, даже при муже. Она не сумела бы объяснить, что чувствует, увидев эту домашнюю картину в чужом окружении и — главное — услышав похвалы себе. Она смахивает слезы с глаз, отыскав платок в висящей на запястье сумочке.
Он придвинулся ближе, ищет что-то во внутреннем кармане. Теперь он утирает ей лицо, бережно промокая, высушивая — рукой, которая многие годы держала кисть, карандаш, скребок для палитры. Он бережно принимает ее локти в сложенные чашками ладони, словно взвешивает их, а потом привлекает к себе.
Впервые она склоняет голову к его шее, к его щеке, чувствуя, что это позволительно для обоих, ведь он утешает ее. Он гладит ей волосы, затылок, и под его рукой по ним разбегаются прохладные струйки. Кончики его пальцев раздвигают локоны, касаются, не нарушая прически, его руки обнимают за плечи. Он привлекает ее к груди, так что ей приходится закинуть одну руку ему за спину, чтобы устоять на ногах. Он гладит ее щеку, ухо, он уже так близко, что его губы отыскивают ее рот прежде, чем рука. Губы у него теплые и сухие, но довольно жесткие, как старая кожа, и в его дыхании вкус кофе и хлеба. Она много раз целовалась, но только с Ивом, так что прежде всего она ощущает чуждость этих новых губ и только потом сознает, что эти губы искуснее губ ее мужа, настойчивее их.
