День уже клонился к вечеру, когда Татьяна увидела, как из Борздовки выходит большая группа немецких солдат в белых маскхалатах. Они направлялись к лесу под Горками. Девушка и не догадывалась, что среди них был и Дойчман…

Эрнст Дойчман одним из последних покидал Борздовку, неся на плечах две объемистые сумки с перевязочным материалом. Перед ним шагал Видек с надраенным до блеска пулеметом «МГ–42».

— Как в старые времена, — бросил он через плечо. — Хоть мне и неохота во все это ввязываться, но лучше все–таки вот с этой штуковиной, — он кивнул на пулемет, — и пусть даже вокруг только и шныряют русские. Не то что с лопаткой.

— Через пять–шесть часов мы еще поговорим, — пообещал шедший впереди Видека Шванеке.

Карлу выдали автомат и несколько гранат.

Но Видек, похоже, не обратил внимания на его намек.

— Эрнст, если только все у нас выгорит, — рассуждал он, — считай, с этой помойкой покончено. Думаешь, мне большая радость служить здесь?

— А кому радость? — с издевкой спросил Шванеке.

— Могу тебя понять, — ответил Дойчман, просто чтобы не молчать.

Ему казалось, что он идет сквозь полупрозрачный и чистый туман, и в этом тумане все вокруг обретало удивительную четкость, и в то же время представлялось далеким, нереальным. Он заставлял себя перестать думать о Юлии, старался вдумываться в то, что говорил Видек И с удивлением отметил, что даже понимает его: как бы там ни складывались внешние обстоятельства, штрафбат оставался штрафбатом, то есть подразделением, состоявшим из тех, кто преступил закон. Во всяком случае, так считал Видек А что может для честного, трудолюбивого крестьянина быть хуже, чем оказаться причисленным к преступившим закон? Разве мог он помыслить о том, что кто–то из его детей назовет его преступником? Да он сгорел бы со стыда! Как мог он требовать от своих детей всегда и во всем оставаться честными людьми, если сам… То, что отнюдь не все в штрафбате были уголовниками, сути не меняло. Но здесь было достаточно субъектов вроде этого Шванеке, которые получили по заслугам, попав сюда. Впрочем, Шванеке не такой уж и плохой парень, на такого всегда можно положиться. Но не он ли и ему подобные определяли лицо батальона? Странный, непостижимый мир!

— Если все выйдет, как задумано… — фантазировал Видек, — тогда вернемся туда, где служили раньше, и…

— И ты в это веришь? — не скрывая иронии, спросил Шванеке.

— А почему бы и не поверить? Ты что же, считаешь, Обермайер вешает нам лапшу на уши?

— Он–то как раз нет, — ответил Шванеке. — Но не он один решает!

— Если бы он не знал определенно, он ни за что бы не стал ничего обещать! — убежденно заявил Видек.

Если такие офицеры, как Обермайер, начнут лгать тебе в глаза, до чего мы дойдем? Нет, такого быть не может! Видек верил, твердо верил, что все кончится благополучно, верил, что вернется к прежнему месту службы, что настанет день, когда он обретет свободу. Свободу… Ну, получит отпуск, съездит домой на побывку, встанет у двери в дом… В мундире, при погонах, при всех знаках различия… Интересно, на кого похож их младшенький? И он повторил про себя слова Обермайера, обращенные ко всем солдатам штрафбата, когда подразделение выстроилось напротив канцелярии.

— Солдаты! — обратился к ним Обермайер.

Он только что вышел из канцелярии и выглядел так, как все, — в белом маскхалате, с автоматом на плече, гранатами за поясом.

— Солдаты! Наше подразделение — 999–й штрафной батальон. И скоро нам предстоит доказать, на что мы на самом деле способны. Нам предстоит рейд в тыл противника. Рейд опасный, я сознаю это. Командиры групп введут вас в курс дела. Я же хочу сказать вам следующее: каждый, кто вернется после выполнения задания, будет немедленно переведен в прежнюю часть, ему будет возвращено прежнее воинское звание и все награды. И наш штрафной батальон, наш штрафбат, как вы его называете или — если быть честным до конца — как все мы его называем, перестанет существовать как воинское подразделение. Понимаю: не всем нам суждено вернуться с этого задания. И не будем закрывать на это глаза. Но насколько велики будут наши потери, в огромной степени зависит и от нас. Думаю, мы поняли друг друга. Я добровольно решил взять на себя руководство операцией, поскольку не могу отделять себя от вас. И никаких сомнений здесь быть не может. И я вернусь, вернусь живым, в этом можете быть уверены. Надеюсь, что уже послезавтра мы с вами выстроимся вот здесь, как сейчас. И мы с вами выпьем — и не по одной — в честь благополучного возвращения и на прощание!

— Отличный он парень! — заключил Видек.

— Кто?

— Обермайер.

— Смотри, не ошибись… — буркнул в ответ Шванеке, но потом все же заставил себя улыбнуться ему через плечо. — Вообще–то ты прав. Он малый что надо.

Да, думал Шванеке, Обермайер был парнем что надо. Вполне надежным. Вот только если бы все они были такими… И если он, Шванеке, не всегда находил общий язык с обер–лейтенантом, то уж не по милости Обермайера. И вдруг — как это уже не раз случалось в последнее время — Шванеке вновь со всей остротой ощутил себя изгоем, который вынужден был видеть во всех порядочных людях, в том числе и в Обермайере, своих потенциальных врагов. А они были его врагами — и от этого никуда не деться, — что оборачивалось вечным проклятием Шванеке. Как здорово было бы, если бы все они были бы заодно — он, Обермайер, Видек, Дойчман. Будь все трижды проклято, думал Карл Шванеке… Поздно, слишком многое упущено!

И 2–я рота, позвякивая оружием, двигалась навстречу спускавшейся ночи, словно фантомы, почти сливавшиеся с серо–белым окружением.

Впереди рядом с унтер–офицером Хефе шел обер–лейтенант Обермайер. Во главе второй группы — обер–фельдфебель Крюль. Потом унтер–офицер Кентроп, потом остальные, длинной–предлинной колонной. Вот бывший полковник Бартлитц. Вот бывший майор. Вот учитель музыки. Адвокат. Карманный вор. Учитель гимназии. Архитектор. Потом снова адвокат. Сексуальный преступник. Сутенер. Гомосексуалист. Строительный рабочий. Мясник. Правительственный чиновник. Квартирный вор. Бывший окружной руководитель НСДАП. Врач…

Где–то впереди в темноте лежала линия обороны. Оттуда не доносилось ни звука, разве что время от времени взлетала вверх ракета. Но вот вдруг заговорил пулемет. Таня, стоя в это время на чердаке, продолжала смотреть вслед уже скрывшейся из виду колонне. Потом она бросила взгляд на Борздовку, и на лице ее промелькнула едва заметная, грустная улыбка.

— Спокойной ночи, Михаил! Спи спокойно… спокойно!

Когда они прибыли на передовую, Обермайер обменялся несколькими словами с молодым лейтенантом. Лейтенант был в курсе. Еще раз сверив часы, они долго молча смотрели туда, где располагалась линия обороны русских.

— Вы не боитесь, что половина ваших перебежит к ним? — в конце концов спросил лейтенант.

— С чего вы взяли, что они перебегут?

— Ну, знаете, все–таки преступные элементы… Коммунисты…

— По–видимому, вы лучше меня обо всем осведомлены, — бросил в ответ Обермайер таким тоном, что лейтенантик тут же умолк.

— Остается двадцать секунд, — некоторое время спустя предупредил Обермайер угрюмо сопевшего рядом Крюля.

Обер–лейтенант не отрывал взора от фосфоресцирующего циферблата.

— Пятнадцать… Десять… Пять… Вперед!

Бруствер бесшумно перемахнули первые фигуры. Первая группа прошла. Пауза. За ней вторая, потом третья, четвертая, пятая, шестая…

— Ни пуха ни пера, — шепнул Обермайер унтер–офицеру Кентропу.

— Вам того же! — улыбнулся в ответ Кентроп и тут же растворился в темноте вместе со своей группой.

Теперь настала очередь Обермайера.

— Вперед! — негромко произнес он, глянув через плечо на сбившихся в кучу и напряженно ждавших команды бойцов.

— Будут нам и пух, и перья, — как бы размышляя, добавил он, проворно вскочив на бруствер, вслед за исчезавшими по одному во тьме солдатами.

— Лучше бы их не было, — задумчиво пробормотал молодой лейтенант, видя, как Обермайер белой тенью метнулся вперед.