— Вы ведь понимаете?

— Что?

— Я не буду оплачивать расходы, если не получу снимки.

— Я знаю. Я хотел поговорить про…

— Эд?

— Я слушаю.

— Что за ерунда? У вас нет времени болтать со мной. Идите займитесь делом, поговорим завтра.

— Спасибо, Мак-Коли.

Стрейкен взял пленки и вышел.

Время поджимало. Нужно было сразу же идти в лабораторию, но после пережитого Стрейкену больше всего хотелось увидеть сейчас дружеское лицо. К тому же квартира Гамильтона на площади Святого Джорджа была по пути. Стрейкен заглянет к крестному на несколько минут. Он вовсе не собирался рассказывать ему о своих неприятностях, но поздороваться с человеком, воспитавшим его после смерти родителей, был обязан.

Гамильтон был холостяком и жил в трехкомнатной квартире на западной стороне площади, в классическом здании времен Регентства, построенном Томасом Кубиттом в первой половине девятнадцатого века. Квартира занимала первый и второй этажи пятиэтажного дома. Как и другие дома на площади, он был оштукатурен, его высокие окна с глубокими нишами и изящными балконами выходили на общественный парк.

Когда Стрейкен был почти на месте, на церкви Спасителя звонили колокола. Типично английский звук. Английские колокола пели свою песню, чистый звон напоминал тающий снег, стекающий по склону горы. Лондон вовсе не плохой город, и Стрейкен знал, что ему повезло вырасти именно в этой его части.

И отец, и мать Стрейкена были единственными детьми в семье, поэтому после их смерти не осталось никаких родственников. Были, правда, бабушка по отцу и дедушка по матери, но бабушка жила в Шотландии, а дедушка был нездоров, так что они решили, что мальчик лишь выиграет, оставшись со своим крестным отцом. Стрейкен общался с ними на каникулах, но десять лет его домом был дом Гамильтона.

Теперь, когда он подошел к дверям, его охватил водоворот противоречивых эмоций. Это чувство настигало его каждый раз, когда он приходил сюда. Да, он возвращался домой, но его воспоминания о том, что такое дом, были настолько неопределенны, что он уже не воспринимал их как настоящие. Площадь Святого Джорджа напоминала, как ему повезло, что у него есть Гамильтон, но наполняла сожалением, что рядом больше никого не было. С восьми и до восемнадцати лет комната на втором этаже была его детской, классной, гимнастическим залом, спальней. Там он смеялся и плакал; оттуда он смотрел на Темзу; там он бил кулаками стены, пока суставы не начинали кровоточить. Это было его убежище и камера одновременно.

Он позвонил. Гамильтон открыл дверь и поднял руку в приветственном жесте. Их отношения всегда были немножко неуклюжими. Гамильтон когда-то был женат, но развелся прежде, чем успел завести собственных детей, поэтому в роли вынужденного родителя он, видимо, чувствовал себя некомфортно. Они никогда не обнимались.

— Эд, мальчик! Добро пожаловать домой! Как дела? — Гамильтон, как всегда, был одет в свои обычные вельветовые брюки и клетчатую рубашку. Его волосы были зачесаны на аккуратный пробор и хранили запах красящего шампуня, которым он пользовался, маскируя свой возраст.

— Неплохо, — солгал Стрейкен, — а ты? Я тебя удивил?

— Нисколько. У меня все отлично. Заходи. — Манерой речи Гамильтон напоминал старого английского учителя. Он произносил слова медленно и обдуманно. Уволившись из армии, он стал антикварным дилером и теперь управлял складом, галереей и аукционом в миле пути от дома на Слоан-стрит.

— Я ненадолго. Мне еще работать.

— Ночью?

— Еще только восемь часов.

— Действительно, еще только восемь. Время выпить.

Гамильтон провел Стрейкена в гостиную и исчез на кухне, чтобы приготовить напитки. Он всегда покупал один и тот же сорт виски, и Стрейкен за все эти годы привык именно к его вкусу.

В ожидании крестного отца Стрейкен рассматривал комнату. Он никогда не уставал поражаться вкусу Гамильтона. Квартира была сокровищницей Аладдина: мебель красного дерева, картины из Вьетнама, коронационные чашки китайского костяного фарфора. Персидские ковры от Табриза и Эсфахана покрывали полы, а высоко над камином висело причудливое зеркало. В старой спальне теперь стояло фортепьяно «Себастьян Эрар». Гордость и радость Гамильтона — трехфутовая мраморная статуя Ахиллеса скульптора Джамболонья — украшала холл. Хоть коллекция и была составлена из предметов с трех континентов и различных временных периодов, выглядела она изумительно гармонично.

— Как на Кюрасао? — Гамильтон появился сзади, держа в руке хрустальный бокал.

— По-старому, — ответил Стрейкен, — как бизнес?

— Не особенно. Лето было спокойным. Продажи упали.

— Жаль. — Стрейкен заметил, что крестный рассматривает запонку на его шее. — Что? — спросил он.

— Скажи, — произнес Гамильтон, — ты не снимаешь ее, когда ныряешь?

Они расположились в креслах.

— Нет, никогда.

— Это хорошо.

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Я сейчас как раз продумываю новую теорию о твоем наследстве.

— О боже. Ну, давай я послушаю. — Стрейкен утомленно улыбнулся Гамильтону. Размышления о том, каким именно и где было наследство, стало регулярной темой бесед за эти годы. Они обсуждали это каждые шесть месяцев, иногда серьезно, иногда забавляясь. Как-то они даже попробовали нанимать частных детективов, чтобы найти няньку, но из этого ничего не вышло. Никто не хотел браться за случай двадцатилетней давности, где не было ничего конкретного, кроме явно выдуманного имени.

— Как ты думаешь, это могло быть произведение искусства?

— Произведение искусства?

— Статуя, это точно.

— Почему именно статуя? — Они просматривали список шестнадцати стран много раз и согласились, что наиболее вероятные варианты — это Малайзия и Сингапур, так как дедушка Стрейкена воевал именно там. Предположения о том, что представляло собой наследство, варьировались от возвышенного к смешному.

— Твой дедушка был старый придурок, но он обожал скульптуру. Не знаю, почему я не задумывался об этом раньше.

— Может быть, — произнес Стрейкен. У него не было настроения рассуждать на эту тему. Мысли были заняты календарем. Гамильтон напряженно ждал его реакции. — Не знаю. Чего ты от меня ждешь? Я должен вскочить со стула и закричать, что ты прав?

— «Эд узнает». Как ты думаешь, что твой отец имел в виду?

— Не знаю. Ты там был, не я.

— Ты не хочешь мне ничего рассказать?

Стрейкен безучастно посмотрел на крестного. Странно. Они обсуждали все это уже тысячу раз.

— Да нет, — он сделал большой глоток виски и отвел взгляд, показывая, что разговор окончен.

Они поболтали еще немного о разных вещах, прежде чем Стрейкен осушил свой бокал и поднялся. Окончание назначенного срока сдачи пленок приближалось. Стрейкен чувствовал себя виноватым из-за того, что пробыл у Гамильтона так мало. Он мысленно поклялся в следующий раз провести с ним больше времени. Гамильтон был рядом с ним на протяжении всех детских лет и заслужил большего, чем такие кратковременные визиты.

— Есть для меня работа на складе? — спросил Стрейкен.

— Да, ненадолго.

Стрейкен кивнул.

— Спасибо за выпивку. Я заскочу на днях.

Он прошел по холлу и чуть не споткнулся о лежащие на полу картины. Их было шесть. Кажется, они относились к эпохе Возрождения и наверняка стоили кучу денег. Когда-то. В каждой картине зияла большая дыра, как будто их пробили ногой. Не удивительно, что для галереи это лето было плохим.

Лаборатория располагалась в подвальном помещении. Стрейкен платил двести фунтов в месяц и за это имел комплект ключей и неограниченный доступ. Он мог также использовать оборудование, за электроэнергию платили вскладчину.

Лаборатория принадлежала фотографу из Латвии, обслуживающему свадебные торжества. Звали его Димитрий Спеловский. Он приехал Англию в 1980-е годы на свадьбу сестры с английским адвокатом. Обнаружив, что плата за работу в Англии может быть в шесть раз больше, чем в Латвии, фотограф предпочел остаться. Спеловский был весельчаком с лицом клоуна, получал искреннее наслаждение от водки и порнографии, частенько совмещая первое со вторым. Он очень желал подружиться со Стрейкеном; Стрейкен хотел этого куда меньше. Нет, ничего против него Стрейкен не имел. Скорее, они просто были слишком разными.