Для других же, напротив, подчинение установленному распорядку — это необходимость, цепь привычных, связанных между собой, повторяющихся событий. Такие люди предпочитают размеренный ход жизни, сторонясь сюрпризов и избегая неожиданностей. Но и с теми, и с другими жизнь жестока. Одним — блистание театральной сцены, другим — рутина пошивочной мастерской.
Впрочем, сестре Винченции на однообразие жизни жаловаться не приходилось. Теперь уже почтенная старушка, она почти двадцать лет тому назад попала в услужение к дону Альбино Лучиани. И если на то была воля Господа, то кто осмелится усомниться в божьем предопределении? Более того, Всевышнему было угодно, чтобы дон Альбино и сестра Винченция после стольких лет снялись с насиженного места; их нынешнее жилье отстояло от венецианских апартаментов на шестьсот километров. Но и здесь, невзирая на суровые превратности судьбы, трудолюбивая сестра Винченция ни на что не жаловалась.
Монахиня давно проснулась. Рассветало, и желтоватые фонари на площади еще не погасли. В эти ранние утренние часы, ровно в четыре двадцать пять, монахиня покорно приступала к своим ежедневным обязанностям. Все ее действия были подчинены строгому распорядку, с которым она успела свыкнуться за долгие годы.
Старая женщина внесла серебряный поднос, на котором стоял кофейник и чашка с блюдцем, и оставила ношу на передвижном столике у двери в спальню дона Альбино Лучиани. После давней операции по излечению синусита всякий раз после пробуждения недавно избранный папа ощущал во рту неприятный горький металлический привкус. Это ощущение дон Альбино изгонял при помощи кофе, который сестра Винченция приносила ему по утрам.
Пройдя по коридору, ведущему в личные покои понтифика, сестра Винченция обратила внимание на деталь, которую поначалу едва не пропустила. Прошло уже больше месяца с тех пор, как монахиня повторяла привычный ритуал в новой обстановке. Она еще не свыклась с длинными темными коридорами, где лишь призрачный свет позволял по ночам хоть как-то различать предметы. «Это очень неудобно, дон Альбино, когда едва видишь даже то, что держишь в руках», — изредка жаловалась женщина.
Каждый камень в этих коридорах, каждая статуя, каждая картина и богато украшенные ковры на величественных стенах хранили тайны столетий. Проходя мимо голозадого херувима, которого монахиня едва не приняла за живого мальчишку, задумавшего очередную шалость, сестра Винченция едва не вскрикнула, но тут же одернула себя: «Что за глупость!». Да и действительно — откуда здесь взяться ребенку? Ни разу еще детская нога не ступала в эти покои…
Великолепие и пышность Апостольского дворца восхищает всякого, кто способен оценить блистательную красоту, и сестра Винченция едва не теряла сознание от роскоши обстановки и чувства близости к Богу. «Всё благодаря дону Альбино», — подумала монахиня. Если бы не новый папа, ей никогда не довелось бы идти этими коридорами. Сестра Винченция продвигалась очень медленно. В эти часы галерея превращалась в источник непреходящего ужаса и волнений, но скоро настанет день, и коридор оживет, заснуют секретари, советники, священники и кардиналы. У Иоанна Павла Первого на новой должности не было недостатка в советниках по вопросам протокола, политики и даже теологии. Сестра же занималась тем, что помогала дону Лучиани, следила за его здоровьем, питанием и ограждала от мелких бытовых неудобств. Лишь двум людям дон Лучиани доверял настолько, чтобы посетовать на тяготы должности или мелкие неудобства. Хотя и говорилось, что Ватикан — средоточие лекарей от всех недугов, но папа предпочитал обществу целителей душ разговор по душам с сестрой Винченцией и любимым врачом — доктором Джузеппе де Росом. Чтобы встретиться со своим подопечным, дон Джузеппе приезжал из Венеции за шестьсот километров. «Не понимаю, в чем дело, — приговаривал врач. — Вы уверены, Ваше Святейшество, что годы имеют над вами власть? С каждой нашей встречей вы словно молодеете, у вас будто прибавляется сил»… «Знаете, дон Джузеппе, я, похоже, перестаю доверять собственным уловкам, — следовал ответ, — лишь вы одни не находите у меня никаких симптомов…»
Все свои обязанности сестра Винченция выполняла не без скрытого удовольствия. Монахиня считала дона Лучиани хорошим человеком, относившимся к ней всегда сердечно и приветливо, и считавшим ее скорее подругой, нежели прислугой. Потому и позвал с собой, когда его назначили на новое место. От всей этой пышности и показного великолепия дону Альбино делалось неуютно. Он не был из тех, кто способен наслаждаться материальным богатством, призванным лишь искушать род людской. Все интересы нового папы лежали в сфере духовной. Конечно же, порой необходимо заниматься и практическими вопросами, однако это необходимо лишь для того, чтобы облегчить жизнь ближних, сделать ее приятней. «Со временем, — думал дон Альбино, — придется заказать новый дом, по собственному вкусу… или по вкусу других».
И года не прошло с тех пор, как сердечный приступ уложил сестру Винченцию на больничную койку. Монахиня осталась глуха к советам врачей, строго-настрого запретивших возвращаться к работе (самое большее, что позволялось — следить за работой других, да и то сидя), и по-прежнему прислуживала Лучиани лично.
Несмотря на свой добродушный нрав, сестра Винченция хмурилась при всякой просьбе отказаться от милых ее сердцу повседневных дел. Нравилась ей и обязанность нести по темному коридору кофе, невзирая на сумеречные страхи. Разумеется, чтобы выполнять эту работу и быть поближе к дому дона Альбино, монахине пришлось перейти в приход Марии-Бамбини, в ведении которого находилась папская резиденция. Мать-настоятельница Елена и сестры Маргерита, Ассунта Габриэлла и Клоринда обошлись со вновь прибывшей очень любезно, хотя ни одна из них и не имела никакого отношения к повседневным бытовым делам дона Альбино. Об этом человеке заботились лишь добрые, умелые руки сестры Винченции. Оказавшись перед дверью в личные покои дона Альбино, она поставила поднос на кофейный столик. Деликатно постучала костяшками пальцев.
— Доброе утро, дон Альбино! — тихо, едва ли не шепотом, произнесла она.
Обычно из-за двери доносилось ответное приветствие, и как правило дон Альбино просыпался бодрым. Порой он выглядывал из-за двери, и первая его улыбка за день предназначалась сестре Винченции. Иногда, если переговоры на высоком уровне портили ему настроение, он мрачно бормотал: «Доброе утро!» — и, вместо того чтобы сетовать на дипломатов, казначеев и политиков, жаловался на то, как сильно распухли лодыжки. Но в то утро за дверью была тишина: дон Альбино не проронил ни слова…
Сестра Винченция не любила, если что-то нарушало привычное течение событий. Прижав ухо к дверной створке, она старалась разобрать хоть какой-то звук в комнате, но ничего не услышала. Подумала, не обратиться ли к папе вновь, но в конце концов отказалась от этой мысли. «Что-то раньше дон Альбино не залеживался», — подумала монахиня, удаляясь. — «Ну что же, пусть еще несколько минут отдохнет, ничего страшного». И сестра бесшумно удалилась в свою келью, чтобы приступить к первой утренней молитве.
Уже половина четвертого утра. Посмотрите, как ворочается в кровати этот человек, сетуя на невозможность уснуть… Так часто бывает. Каждому случается время от времени мучиться бессонницей, безуспешно пытаясь устроиться поудобнее или отрешиться от чего-то.
Но от прочих этого человека отличает то, что обычно он в силах уснуть в любое время суток, при любых обстоятельствах.
Сержант Ганс Рогган скромен, старателен, тактичен, сдержан. Сегодня к нему приехала в гости из Рима мать. Они поужинали вместе; сержант гадает, не слишком ли много кофе выпил он на ночь. Но причина — иная; на самом деле, выдался суматошный день, да и вечер оказался нелегким: великого понтифика то и дело посещали с визитами прелаты.
«Все, нечего валяться, нужно вставать!» — сказал он себе. Открыл дверь платяного шкафа, оделся в форму, разработанную в 1914 году комендантом Жюлем Репоном. Неизвестно, что бы чувствовал комендант, если бы узнал, что несколько столетий спустя авторство будут приписывать самому Микеланджело, — гордился бы честью или, наоборот, испытал жгучую зависть? Как бы там ни было и какого мнения ни придерживалось большинство, авторство принадлежит отнюдь не Микеланджело. Если говорить о форме швейцарских гвардейцев, к которым принадлежит и наш сержант, так и не уснувший сегодня из-за ночного холода, то все эти яркие цвета мундиров, действительно восходящие к колориту фресок великого мастера, противоречат настроению сержанта. Он чувствует внутреннее беспокойство, беспричинное волнение. Будто с ним происходит что-то плохое, и на первый взгляд кажется, будто сержант ошибается.
