— Ой, простите, — извинился Эзра и принялся отряхивать костюм незнакомца.

Тот молчал, Эзра поднял голову и удивился. Мужчина был в темно-янтарных тонированных очках, а его лицо было словно высечено искусным скульптором из безупречно белого гипса.

— Вы, видимо, заблудились.

— Почему вы так говорите?

У него был очень странный акцент.

— Потому что вечеринка вон там, — сказал Эзра и кивком указал в противоположную сторону.

— Да, — ответил мужчина. Потом улыбнулся какой-то своей мысли и ушел.

Эзра ощутил аромат листьев.

Но больше он об этой встрече не думал. Он сразу сел за перевод очередного отрывка, над которым трудился уже не первый день. Это был долгий перечень ангелов, их древних имен. Работа шла очень медленно. Все утро и почти до самого вечера Эзра рассматривал бледные буквы, выцветшие слова, и поскольку буквальных эквивалентов не существовало ни на одном из известных языков, он старался сделать хотя бы приблизительный перевод. Но звуки противились передаче их современным языком. Согласные были жесткими, как кожура грецкого ореха, а гласные сливались между собой, их крайне трудно было произнести. Слоги требовали и даже сами создавали нечто вроде странной музыкальной последовательности, и Эзре оставалось только приблизительно передавать загадочные имена. Аракел… Семъяза… Гадриил… Пенему… Тамуэл… Баракел… Эреус.

Наверное, из-за того, что он был так погружен в работу, Эзра сначала не услышал, как что-то скребется по стеклу у него за спиной. А когда этот звук проник в его сознание, он услышал, как поворачиваются ручки дверей, ведущих на террасу. Эзра повернулся на стуле и посмотрел на стеклянные двери. Они были закрыты. Длинные, до пола, шторы задернуты. Но на террасе что-то шевелилось и шуршало, он это отчетливо слышал.

Эзра закрыл фрагмент свитка, лежавший на чертежной доске, легкой тканью и крадучись пошел к дверям.

Царапанье стихло. Вдруг кто-то забарабанил по стеклу.

Эзра одним пальцем раздвинул шторы и увидел прижатый к стеклу глаз. Зеленый глаз смотрел на него странно, дико.

— Впусти меня, Эзра, — услышал он. — Я должна показать комнаты дизайнеру!

Что?! Это была Кимберли. Она стояла на холодной террасе, и на ней не было ничего, кроме тонкого розового пеньюара. Она была одна. Никаких дизайнеров.

— Открой! Мы тут замерзаем!

Терраса шла вдоль всего этого края квартиры — от апартаментов отца и Кимберли до комнат Эзры, но он не мог припомнить, чтобы Кимберли хоть раз совершала по террасе такие далекие прогулки. Эзра отдернул штору и попытался повернуть дверные ручки. Ими пользовались редко, и он повернул их с большим трудом. А когда он распахнул двери, Кимберли порывисто шагнула в комнату. Волосы у нее растрепались и спутались, она была босая.

— Почему ты все время запираешь эти комнаты как тюремную камеру? — с упреком проговорила она.

Эзра не знал, что ответить. И что думать, он тоже не знал. Кимберли обвела комнату взглядом, увидела покрытые листами ацетатного волокна фрагменты восстанавливаемого свитка, развешанные по стенам, увидела чертежную доску с горящей над ней лампой, набор кисточек, латексные перчатки и острые ножи на старом ящике для игрушек и недовольно наморщила нос.

— Ты разве еще даже не начал собирать вещи?

— А с какой стати я должен это делать? — спросил Эзра.

— Чтобы мы могли обустроить здесь детскую! — ответила Кимберли таким тоном, словно разговаривала с самым непроходимым тупицей на свете.

Ясно. Она бредила. Она захворала после вечеринки с мэром. Гертруда говорила, что Кимберли покинула гостей и упала в обморок в своей спальне. С тех пор она оттуда не выходила. Гертруда носила ей в спальню куриный бульон и лекарства, но, очевидно, ей стало намного хуже. А отец Эзры, как нарочно, был в отъезде — уехал по делам в Даллас.

— Ты разве не помнишь, — сказал Эзра, — что я обязан жить здесь, под надзором?

— О чем ты говоришь?

— О судебном предписании, — ответил Эзра, хотя уже понял, что его слова не имеют для Кимберли никакого смысла. Всего несколько секунд назад она полагала, что рядом с ней на террасе стоит дизайнер интерьера.

— Я знаю одно, — заявила Кимберли и обвела рукой комнату, — все это должно быть убрано. Стены нужно будет перекрасить, на пол положить новые ковры. Мы должны освободить место для колыбели!

Она размахивала руками, и пеньюар сполз с ее плеча. Эзра увидел синяк у нее на лопатке и пришел в ужас. Кто-то явно слишком крепко сжал пальцами плечо Кимберли… «Наверное, отец, — подумал Эзра. — Ну да, отец, а кто же еще?» Эзре стало очень неприятно.

— Да кто ты вообще такой, чтобы тут находиться? — вопросила Кимберли, стремительно шагнув к чертежной доске. — И вот это ты называешь своей научной работой?

Эзра бросился вперед и встал между Кимберли и своим рабочим местом. Мачеха была в таком состоянии — мало ли что она могла натворить.

— Да, и здесь ничего нельзя трогать.

— Кто это сказал? — хмыкнула Кимберли, протянула руку и сорвала ацетатную ткань с фрагмента свитка, лежавшего на доске.

Эзра схватил ее за руку.

— Я же просил не делать этого!

— Ты не имеешь права мне приказывать!

— Кимберли, ты нездорова, — сказал Эзра, пытаясь успокоить мачеху. — Думаю, тебе надо вернуться в свою комнату. Мы вызовем врача.

— Хорошо, — неожиданно мирно проговорила Кимберли. — Ты прав.

Но в то же самое мгновение, как только Эзра отпустил ее руку, она схватила драгоценный фрагмент свитка.

— Кимберли, нет! — крикнул Эзра.

Но он не успел удержать ее. Она вприпрыжку отбежала в сторону, безумно хохоча и размахивая своим трофеем.

— Тебе это нужно? — издевательски спросила она. — А ну-ка, отними!

Она бросилась к балконной двери. Эзре не оставалось ничего другого, как кинуться за ней. Он схватил ее, она начала вырываться. Пеньюар распахнулся. Кимберли была голая, и когда она начала пытаться отбиться от Эзры, он заметил, что на ее теле полным-полно синяков. Что же с ней случилось?

— Отпусти меня! — визгливо выкрикнула она. — Отпусти.

Но Эзра просто пытался отобрать у нее фрагмент свитка. Кимберли отдернула руку, резко развернулась на месте, и Эзра увидел, что она пытается порвать пергамент, но у нее это не получалось.

— Прекрати, Кимберли! Не надо!

Но она его не слушала, наоборот: вцепилась в пергамент зубами… Вспыхнули голубые искры, зашипели, будто разозленные змеи. Эффект был такой, словно она укусила оголенный электрический провод. Кимберли упала на пол. Маленький кусочек свитка прилип к ее нижней губе. Ее губы дрожали, изо рта пошла пена.

Эзра встал на колени рядом с Кимберли. Одной рукой он обхватил ее плечи, а другой попытался отлепить от ее губ кусочек драгоценного свитка. Но, подобно змее, уползающей в нору, клочок пергамента скользнул в рот Кимберли, а потом — хотя Эзра не понял, действительно это было так или ему только показалось, — ее шея судорожно сжалась. Неужели она проглотила обрывок пергамента? Или он сам пополз вниз по ее глотке?

Кимберли поперхнулась, закашлялась. Все ее тело сотрясалось в конвульсиях.

Эзра не знал, что делать. Он крикнул:

— Потерпи! — и, выбежав из рабочей комнаты, пронесся через спальню и рывком открыл дверь.

— Гертруда! — прокричал он. — Гертруда!

— Что? — откликнулась домоправительница. Она была где-то неподалеку.

— Набери девять-один-один! С Кимберли плохо! Нужна «неотложка»!

Когда Эзра вернулся к мачехе, вид у нее был такой, словно она впадает в кому. Ее глаза остекленели, она едва дышала. Полы пеньюара разметались, под ее грудями чернели кровоподтеки. Эзра запахнул пеньюар и провел рукой по лбу Кимберли.

— Ты просто лежи, — проговорил он, — и все будет хорошо.

Кожа у нее была мокрой от пота и лихорадочно горячей.

Эзра не знал, поправится ли она. Он даже не знал, доживет ли она до приезда «неотложки».

В комнату вбежала Гертруда.

— Gott im Himmel, [49]— еле слышно пробормотала она. — Я позвонила, — сказала она Эзре.