Эта ненормальная натянула веревки через всю кухню и развесила на них, словно тряпки, посиневшие останки, коричневые кишки, кровавые внутренности бедных животных. Бойня. Она развешивала это своего рода белье в определенном порядке. Кафель на стенах был вымазан засохшей кровью.
Унитаза в туалете больше не было. Просто черная дыра, из которой торчали кошачьи кости. Ванна была наполнена жидкой коричневой массой.
И везде мусор. Газеты. Плесень.
Носкези шел за нами и тихо матерился.
Мы вошли в темный коридор. В конце — полуприкрытая дверь. И оттуда пробивалась полоска желтого света.
«Это последняя комната. Она там», — сказал Ферри, указывая на дверь. Мы осторожно подошли, в горле стоял ком от долго сдерживаемого страха.
Не было слышно ни звука.
Только наше дыхание под масками.
Я открыл дверь.
Комната была большая. Спальня. Горячее солнце проникало сквозь ставни. Мусор. Опять газеты. Огромная кровать в центре комнаты.
Она была там.
Лежала свернувшись посреди огромной двуспальной кровати, заваленной газетами, лохмотьями, гнилыми фруктами.
Она была жива!
Лежала свернувшись и ела. Газеты. Отрывала кусочки и запихивала их в рот. Как белка.
Она была голая, седая, взлохмаченная. Смотрела на нас кроличьими глазами и ела, тяжело дыша.
Ее тело неестественно-белого цвета. Не просто белое, а цвета газетной бумаги. Грязное, желтоватое. Кожа шершавая. Были на ней как будто татуировки, как я потом понял, это от всего того свинца, от всей этой типографской краски, которой она наглоталась, пока ела газеты. Миллионы букв, слов, фраз, рекламных объявлений, финансовых статей, римских происшествий покрывали каждый миллиметр ее тела. Плечи, ноги, ладони, все было в a, Ь, c, цифрах, скобках, знаках.
Я подошел ближе.
Она живо уползла к другому краю кровати. Боялась. Дрожала.
«Успокойтесь. Мы пришли вам помочь. Не бойтесь».
«Колуцца. Вернись. Позовем кого-нибудь», — сказал Ферри сзади.
«Да, кого-нибудь из психушки…» — добавил Носкези.
Я не слушал. Хотел разглядеть ее получше. Я подумал, есть ли в этих фразах смысл или они случайно так расположились.
Я приблизился потихоньку, — так двигаются, желая поймать вспугнутое дикое животное. Мелкими шагами, стараясь не делать резких движений.
«Успокойтесь. Успокойтесь».
Я подошел к ней на пару метров. Не знаю, что я собирался делать, может, просто потрогать ее, схватить, вытащить из этого кошмара. Сделал еще один шаг, и она подпрыгнула.
Вскочила как безумная и стала носиться по комнате, прыгая на кровать и разбрасывая обрывки.
«Остановите ее», — заорал я.
Старуха тоже орала. Издавала что-то вроде громкого мяуканья, как гулящие коты.
Ферри попробовал ее остановить, но это было бесполезно. Она выскользнула у него из рук. Носкези тоже пытался ее схватить, но безуспешно.
Быстро она бегала. И исчезла, шурша, в коридоре.
«Она пропала», — сказал Ферри.
«Ладно, мы попытались. Вы довольны? А теперь сваливаем, черт возьми».
Носкези больше не мог. Трясся, как ребенок.
Мы вернулись в коридор, в этот темный проход.
Я устал от этого запаха, от старухи в надписях, от этой домашней бойни.
Шум в темноте.
Ферри заорал. Отчаянно заорал, потом еще громче.
Рухнул на пол.
«Феррриии! Что с тобой? Что случилось?» — спросил я, не понимая, в чем дело.
Попробовал отыскать зажигалку в одном из тысячи моих карманов. Нету. Ферри меж тем орал, как свинья под ножом. Носкези тоже вопил в панике.
«Что с тобой?» — спросил я Ферри, поднимая его с пола. Взяв за ногу, я понял, что джинсы его промокли.
Кровь.
«Эта сука меня ранила. Она меня ударила. Повредила мне ногу. Изувечила меня».
Я поволок его. Он чертыхался. В кухне мы расчистили место среди дохлых котов.
Потом это случилось еще раз, теперь с Носкези.
Я видел только тень, метнувшуюся из-за холодильника, пронесшуюся и пропавшую.
Носкези повалился на пол, на колени, и взвыл.
Одной рукой он зажимал другую. На нем был разрез, повредивший куртку и свитер. Оттуда уже лилась кровь.
«Сука драная. Что ты со мной сделала, черт возьми?»
«Убей ее. Убей ее», — орал Ферри на полу.
Я не мог соображать. Ничего не мог.
«Убей эту сволочь, Колуцца!» — хныкал Ферри.
«Я сам ее убью. Сейчас мы посмотрим…» — сказал Носкези и опустил немного рычажок огнемета, из которого тут же вырвался язычок пламени.
«Подожди, Носкези. Господи! Не делай глупостей», — сказал я, но было поздно. Я последовал за ним в гостиную.
Старуха забилась в угол.
Она хватала кошачьи скелеты и кидалась ими в Носкези. В руке у нее была бритва.
Это было зрелище. Ее газетная кожа была пропитана кровью, расплывшейся большими красными пятнами.
Носкези увеличил силу огня (напор горючей жидкости).
«Погоди. Погоди. Нееет. Боже!» — заорал я.
Поздно.
Носкези опустил рычажок до упора, обдав старуху длинным языком пламени, который обволок ее целиком.
Я подался назад. И смотрел, как она горит.
Она сгорела, и ее кожа не потрескалась, а сгорела. Тело не поджарилось.
Нет, она сгорела, как бумага, став одним огромным языком пламени.
Свернулась, почернела, превратилась в пыль. Поднялась в воздух, уже пеплом, клубясь над пожиравшим ее огнем.
Это была просто горящая газета.
Потом занялась вся квартира. Приехали пожарные и вытащили нас.
Металл
Даааа, еще, я сейчас умру, дааааа, не останавливайся, я кончаю. ААААА.
Я выключил видик.
Выключил телевизор.
Плоть. Огромные гениталии. Эрекции. Пот. Залпы эякуляций.
От всего этого секса у меня кружится голова, он раздражает меня, как стая каркающих воронов.
Эти кассеты доводят меня до изнеможения, выматывают.
Теперь это просто ритуал, который я совершаю каждый день перед мастурбацией.
Сначала смотрю кассету, потом онанирую.
Фильм — просто что-то вроде закуски.
Мои семяизвержения перестали уже восприниматься как реальность и обрели абстрактный смысл, вызванный общими метафизическими причинами.
Добром и злом, жизнью, проблемами размножения, деления ДНК, Богом.
Сегодня, однако, мне хочется чего-то более приземленного.
Хочется почувствовать другое тело, извивающееся под моим.
Хочется кончить куда-то, кроме собственной руки.
Не хочется спускать свою сперму в унитаз.
Хочется остаться в ком-то, кто шевелит ногами.
В нерешительности я брожу по квартире.
Решаю просто удовлетворить смутные желания, вертящиеся в голове, как дикие звери, обезумевшие в неволе.
Принимаю душ.
Вода стекает по моему телу светлыми струями, и это, вместо того чтобы успокоить, возбуждает меня еще сильнее.
Ты просто старый одинокий дурак.
В душе, вместе со мной, женщины, они целуют меня, ласкают, показывают мне все свои дела, непропорциональные, как в классических порнофильмах. Женщины с огромной грудью, темной и ужасающе набухшей.
Гипертрофированные молочные железы. Настоящие шары. Полушария, накачанные силиконом. Все, хватит.
Я одеваюсь.
Беру пачку денег.
Выключаю свет во всей квартире.
Выхожу на улицу.
Холодно.
Сажусь в свой серебристый «фиат» и еду.
Еду как сумасшедший по подземным переходам, уходящим в недра Рима. Выезжаю среди машин, стоящих неподвижно и лениво вдоль Муро Торто.
Гудя, въезжаю в Прати.
Улица Кола ди Риенцо.
Набережная Тибра.
Мной опять овладевает желание. Слава богу, это долбаное желание потрахаться снова захватывает меня, приводя в боевую готовность. Оно может даже стать опасным.
Потом сворачиваю на Олимпику и разгоняю машину за 150. Я тягаюсь с «гольфом-ГТИ» цвета металлик, вечным соперником. Я его делаю, рву на части, просто уничтожаю, разогнав все 128 лошадиных сил.
Сворачиваю направо и на бешеной скорости въезжаю в Олимпийскую деревню.
