«Что такое?»
«Я боюсь. Я не могу больше быть хладнокровным, как прежде. Не выходит. Я зверски устаю. Я как бегун на последнем издыхании, который вдруг видит свою дорожку совсем в другом свете. А тут, знаешь, что мне сказал этот сукин сын? „Я узнал, — говорит, — что твой сын едет в Америку. Он мог бы провернуть для нас одно дельце. Ничего опасного. Кое с кем встретиться“. Ты понимаешь? Этот ублюдок хочет втянуть туда и моего сына. Вонючий кусок дерьма. Я сказал ему, что Энрико выбрал другую жизнь. Что он другой. Он ничего не ответил. Только посмотрел».
У Альбертино болел живот. Ему нужно было облегчиться. Немедленно. Но он не мог сделать этого тут. Надо было ехать домой. Он чувствовал, что слова Унылого вкручиваются ему в мозг, как огромный штопор.
К счастью, зазвонил телефон.
Унылый встал и пошел к нему. Присел на стул рядом с телефоном.
«Алло! Кондитерская „Прекрасный Палермо“, — произнес он профессионально. — Да… Дааа…»
Альбертино воспользовался этим, чтобы встать. Он застегивал куртку, когда вспомнил, что пришел сюда не выслушивать болтовню Унылого, и сел обратно, вздохнув… Он должен был передать ему поручение.
«Да… Понял… да, он здесь. Ладно. Ладно. Сейчас дам его тебе», — закончил Унылый. Протянул трубку Альбертино.
«Кто это?»
«Он!»
Альбертино стало худо. Автоматически взял трубку.
«Да. Слушаю?!»
«Это я. Ягуар. Слушай, ты знаешь, что делают те, кому наставили рога? А? Знаешь, что они делают?»
Шеф не говорил, он орал в трубку.
«Они вспоминают. А мне наставили рога. Длиннее, чем у сраного лося. Когда ты ушел, я откусил от котлеты по-милански. Ты же знаешь, я от них с ума схожу. И знаешь, как их готовит Мариярозария. Нежирные, хрустящие. Да, и знаешь что? Я не смог ее доесть. Что-то мне испортило аппетит. Я не мог понять, что. Потом внезапно мне все стало ясно. Это ты. Это ты испортил мне аппетит. Твоя физиономия. Твое поведение. Скажи-ка мне, зачем ты пытался меня надуть?»
У Альбертино в голове было пусто. Полный мрак. Трубка в руке стала тяжелой, словно из камня. В горле встал ком.
Что он должен ответить?
«…Ты хотел провести меня? Меня? Который любил тебя как сына?» — орал Ягуар.
Альбертино хотел что-то сказать, но слова столпились в горле, как рыбы в ручье.
«Ты хотел меня провести? Хотел оставить себе товар. Обокрасть того, кто тебя кормит. Кто из тебя человека сделал».
«Нет… нет… Неправда».
«Думал, это легко? Да для этого надо быть семи пядей во лбу. А ты не такой».
«Позволь мне сказать…»
«Заткнись».
«Я не виноват. Это был несчастный случай. Я не хотел тебя обманывать. Богом клянусь… Бог свидетель…»
«Дай мне Унылого».
«Нет, погоди. Я сделал глупость, но я не хотел тебя обманывать… Выпендрила сам пытался убить меня».
«Не хочу тебя больше слышать. Дай мне Унылого».
«Нет, пожалуйста. Позволь мне объяснить…»
«Дай его мне!» — оглушительно рявкнул Ягуар.
Альбертино обернулся и увидел Унылого. В руках он держал автомат, нацеленный на него.
«Он хочет с тобой поговорить…» — еле выговорил он.
Он чувствовал, что ноги подкашиваются, а голова стала тяжелой.
«Да… — сказал Унылый, и тут же: — Хорошо…»
Альбертино посмотрел киллеру в глаза. И увидел в них всю тоску, печаль и горечь жизни.
Его прозвище никогда не шло ему больше, чем в этот момент.
Альбертино внезапно вышел из странного оцепенения, в котором находился. Он сунул руку назад, за спину. Но он знал, что это только автоматический жест, продиктованный инстинктом самосохранения, а не разумом.
Его «магнума» 44-го калибра там не было.
Он лежал в сливном бачке убогого сортира в окраинном баре.
Холод. Жар. Киллер выстрелил. Не выпуская трубки из руки.
Пули вонзились в Альбертино. Одна в желудок. Две в кишки. Самая убойная — в печень.
Альбертино какое-то время покачивался, словно решая, куда упасть, вперед или назад. Он удерживался мгновение на негнущихся ногах, а потом повалился набок, туда, где стоял поднос со сладостями, размазав их головой.
Унылый склонился над ним и поднес трубку к его уху, в креме и крови.
«Почему ты обманул меня? Почему? Почему…»
Альбертино уже не слушал.
Ничего.
Не было даже боли.
Может быть, впервые за этот день он почувствовал, что освободился от всего.
Покой.
Он лежал на полу и смотрел на подносы со сладкими пирогами, на их цвет. На зелень марципанов. Белизну застывшего сахара. Алые засахаренные вишни. Они были прекрасны.
Он поразился своим мыслям.
Простым.
Он всегда думал, что перед смертью приходят особые мысли. Важные, как уходящая жизнь. А он умирал, думая о дурацких сладостях.
Ему ведь даже не нравился этот пирог.
Тень накрыла его. Он повернул голову. Во рту ощущался привкус крови.
Унылый глядел на него.
Альбертино улыбнулся ему. Тела больше не было. Была влажная бесформенная теплая масса. Радуга из ромовых баб, вафель и профитролей.
Должно быть, это чертовы яйца. Теперь они вскрылись. Конечно.
Он видел, как Унылый наводит на него автомат.
Но ему было все равно. Он закрыл глаза, и перед ним на миг возникли Сельваджа и тропический остров. Выстрелом ему разнесло голову.
Бумага и металл
Бумага
Странное было утро. Может, дело в серой неподвижной пелене, затянувшей все небо над городом, а может, я просто плохо спал. Не знаю. Во всяком случае, на работу я пришел в обычное время.
В то время я работал на санэпидстанции второго округа и ни черта не делал на работе целыми днями. Работы-то было достаточно, но мне всегда удавалось отвертеться под предлогом каких-нибудь мифических поручений.
Работал я в отделе дератизации и дезинфекции.
Если ваш дом переполнен блохами, облепляющими ваши ноги, словно живые черные носки, у вас есть лишь один выход — вызвать нас. Если ваш чердак набит мышами, а из унитаза лезут крысы, огромные, как собаки, мы приедем и пройдемся по вашей квартире огнем и мечом.
Короче, в то утро я явился на работу в настроении более поганом, чем обычно. Хотелось остаться дома. Томба должен был выйти на поле в 11.30, и я прикинул, что смогу вернуться около 11-ти и хорошенько подготовиться. Войдя, я сразу увидел Франко, швейцара, который сидел в будке охраны и играл в карты с Кармелой, вахтершей. Каждый день одно и то же. Он вечно проигрывал.
«Эй, Колуцца, там тебя Микелоцци ищет…» — сказал швейцар, продолжая глядеть в карты.
«А чего ему надо?»
«А я почем знаю…»
Я фыркнул и вызвал лифт. Микелоцци, если кто не знает и, надеюсь, никто из вас никогда не свяжется с таким типом, — настоящий мудак. Он тогда моим начальником был, и когда ему что было не так, орал до хрипоты, брызгал слюной и краснел весь.
Просто кара Господня.
Я нашел Микелоцци в его кабинете и спросил, чего ему надо. Он спокойненько сидел в кресле и трепался с женой по телефону. Махнул мне, чтобы я садился. Я сел и закурил…
«Слушай, не надо мне готовить макароны с соусом, филиппинка туда кладет слишком много чесноку… А мне потом с людьми разговаривать… сделай что-нибудь полегче, не знаю, макароны с грибами и сосисками…»
Наконец он повесил трубку.
Мне хотелось спросить насчет легеньких макарон с грибами и сосисками, но я спросил просто:
«Что такое?»
«Послушай-ка, Колуцца. Сегодня Носкези и Ферри понадобится твоя помощь. Есть одна грязная работенка. И смотри, Колуцца, если узнаю, что ты подрался, я тебе такое устрою, что тебе и не снилось. Предупреждаю».
«Не горячитесь, шеф. Полтора слова вполне достаточно. Только спокойно, предоставьте все мне».
Я вышел чертыхаясь. Попал так попал. Прощай, первый тайм. Прощай, Томба. Я пошел к Носкези и Ферри, которые, как всегда, засели в снэк-баре «Римская жемчужина». Они пили кофе и говорили о «Лацио», о долгах клуба и о матчах между местными.
