Однако надо нарушить границу, с одной стороны отделяющую норму от патологии: я имею в виду место, в котором находится разновидность так называемых гениальных идиотов. Это глубоко умственно неполноценные, но необычайно быстрые вычислители, способные конкурировать с электрокалькуляторами, это также необыкновенные «запоминатели» один раз просмотренного длинного текста, хотя они и не могут конкурировать с мегабайтовой памятью компьютера, это глупцы, но отличающиеся очень большими способностями к полиглотству (с необыкновенной легкостью они усваивают множество иностранных языков, но ничего разумного ни в одном из них не придумают), и т.д. Я допускаю, что у всех этих «чудаков» происходит одновременная атрофия нормальных подотделов мозга, а также освобождение одного из подотделов (языкового, счетного, зрительной памяти) от других функций (нормальных), которые, как уже говорилось, могут разрушительным образом повысить уровень возможностей.

Есть психологи, считающие функции мозга человека своего рода «пограничьем», движением по довольно-таки узкой тропинке обычной нормальности, причем по обе стороны зияют пропасти: с одной стороны – излишней негибкости, а с другой – чрезмерной хаотизации мыслей и намерений, так что человеку может угрожать или стагнация в стереотипах, или неразбериха почти не направляемой анархии.

Конечно же, это грубая и потому упрощенная схема. Но все эти черты стоит иметь в виду, когда разыскивается tertium comparationis, ибо тогда легче понять, как мало смысла в стремлении «повторить мозг» в машине. Что биологическое, то принадлежит эволюционной биологии, а что вычислительное – вычислительной мощности компьютеров. Но кроме того, следует вспомнить, что мозг после лоботомии (с отсеченными лобными пластинами, обусловливающими «жизненную стратегию») может действовать почти что нормально. Зато попробуйте в действии компьютер, которому отпилили большую часть hardware...

Фундаментальная разница проявляется в том, что наш мозг содержит пласты древнего прошлого: в нем есть «что-то» и от пресмыкающегося, и от гоминидов. Ведь разум мог возникнуть лишь тогда, когда стал настолько необходимым, что иным исходом альтернативы явилась бы уже видовая гибель; а видов, которые исчезли с Земли, было миллионы...

«Соревнование» мозга с компьютерами происходит сейчас как увеличение емкости «мертвой» памяти и ускорение вычислений: это создает растущие вычислительные мощности. Будут ли заимствованы инновационные подкрепления у биологического мозга (и тем самым эволюция компьютеров приблизится к естественной) или же, наоборот, ножницы разойдутся еще больше, чем сейчас, и «питательная среда» окажется «совершенно небиологического вида», нечеловеческой – сейчас трудно определить.

От людей, а не от компьютеров будет зависеть, когда названные подкрепления совершат нашествие в сферу решительной стратегии в экономике и, возможно, в политике. Подобные тенденции растут во все более перенаселенном мире, «разрегулировавшемся», в котором мы бессильно наблюдаем человекоубийственные безумия и глашатаев человекоубийственных программ как panaceum[48] от хаоса. Когда я писал «Сумму технологии», наибольшей моей ошибкой было то, что я вывел в качестве фигуры условного героя той книги рационального человека – Конструктора, а не агрессора, ослепленного шовинизмом и наслаждающегося потоплением каждой технологической инновации в осознанном убожестве всеразвращения. Я не предвидел того, чего предвидеть не хотел. Однако можно ли было иметь право на такую необъективность – это вопрос.

Ересь[49]

В свою книгу, написанную 32 года назад и названную «Сумма технологии», я поместил раздел, названный «Безумие, не лишенное метода», в котором написал:

«Давайте представим себе портного-безумца, который шьет всевозможные одежды. Он ничего не знает ни о людях, ни о птицах, ни о растениях. Его не интересует мир, он не изучает его. Он шьет одежды. Не знает, для кого. Не думает об этом. Некоторые одежды имеют форму шара без всяких отверстий, в другие портной вшивает трубы, которые называет „рукавами“ или „штанинами“. Число их произвольно. Одежды состоят из разного количества частей. Портной заботится лишь об одном: он хочет быть последовательным. Одежды, которые он шьет, симметричны или асимметричны, они большого или малого размера, деформируемы или раз и навсегда фиксированы. Когда портной берется за шитье новой одежды, он принимает определенные предпосылки. Они не всегда одинаковы, но он поступает точно в соответствии с принятыми предпосылками и хочет, чтобы из них не возникало противоречия. Если он пришьет штанины, то потом уж их не отрезает, не распарывает того, что уже сшито, ведь это должны быть все же костюмы, а не кучи сшитых вслепую тряпок. Готовую одежду портной относит на огромный склад. Если бы мы могли туда войти, то убедились бы, что одни костюмы подходят осьминогу, другие – деревьям или бабочкам, некоторые – людям. Мы нашли бы там одежды для кентавра и единорога, а также для созданий, которых пока никто не придумал. Огромное большинство одежд не нашло бы никакого применения. Любой признает, что сизифов труд этого портного – чистое безумие.

Точно так же, как этот портной, действует математика. Она создает структуры, но неизвестно чьи. Математик строит модели, совершенные сами по себе (то есть совершенные по своей точности), но он не знает, модели чего он создает. Это его не интересует. Он делает то, что делает, так как такая деятельность оказалась возможной. Конечно, математик употребляет, особенно при установлении первоначальных положений, слова, которые нам известны из обыденного языка. Он говорит, например, о шарах, или о прямых линиях, или о точках. Но под этими терминами он не подразумевает знакомых нам понятий. Оболочка его шара не имеет толщины, а точка – размеров. Построенное им пространство не является нашим пространством, так как оно может иметь произвольное число измерений. Математик знает не только бесконечности и трансфинитности, но также и отрицательные вероятности. Если нечто должно произойти наверное, его вероятность равна единице. Если же явление совсем не может произойти, она равна нулю. Оказывается, что может случиться нечто меньшее, чем просто не наступление события. (...)

Математика имеет прикладное значение. Существует точка зрения, которая эту практическую пригодность математики объясняет очень просто: Природа по самому своему существу «математична». Так считали Джеймс Джинс и Артур Эддингтон; я думаю, что и Эйнштейну такая точка зрения также не была чужда. Это следует из его высказывания: «Raffiniert ist Herrgott, aber boshaft ist er nicht[50]». Запутанность Природы – так я понимаю эту фразу – можно разгадать, поймав ее в сети математических закономерностей. (...) Начиная с XVI века физики перетряхивают склады с залежами «пустых одежд», создаваемых математикой. Матричное исчисление было «пустой структурой», пока Гейзенберг не нашел «кусочка мира», к которому подходит эта пустая конструкция. Физика кишит такими примерами.

Процедура теоретической физики, а заодно и прикладной математики такова: эмпирическое утверждение заменяется математическим (то есть определенным математическим символом сопоставляются физические значения вроде «массы», «энергии» и т.д.), полученное математическое выражение преобразуется в соответствии с законами математики (это чисто дедуктивная, формальная часть процесса), а окончательный результат путем повторной подстановки материальных значений преобразуется в эмпирическое утверждение. Это новое утверждение может предсказывать будущее состояние явления или может выражать некоторые общие равенства или физические законы. (...)