Одета: длинное свободное коричневое пальто с семью большими латунными пуговицами ( с изображением едущей на лошади женщины и идущего следом мужчины), [196]коричневое полушерстяное платье поверх серой шерстяной нижней юбки, белый фланелевый лифчик, сорочка в пятнах крови, черные рифленые шерстяные чулки, мужские башмаки с боковой шнуровкой, черная соломенная шляпка с отделкой из черного бархата. Позднее на сорочке были обнаружены метки работного дома Ламбета, а покойная опознана как Мэри Энн Николс, ранее содержавшаяся в названном заведении.

Ее муж Уильям Николс, в настоящее время проживающий в доме № 37 по Кобург-роу, Олд-Кент-роуд, работает печатником в фирме «Пуркисс, Бэкон и К°» на Уайтфрайерз-стрит. Они расстались девять лет назад по причине ее пристрастия к спиртному. Некоторое время он выплачивал ей содержание (5 шиллингов в неделю), но в 1882 году ему стало известно, что она зарабатывает себе на жизнь проституцией, и он прекратил выплаты, вследствие чего по ее жалобе в приходской совет Ламбета он был вызван для объяснений. Факт ведения распутной жизни был доказан, и ее жалоба отклонена. С тех пор муж о ней ничего не слышал, и никаких оснований подозревать его в содеянном не имеется.

С 1882 года покойная в различные периоды времени обреталась в Эдмонтонском, Лондонском городском, Холборнском и Ламбетском работных домах. Покинув последнее учреждение 12 мая, она устроилась в Инглсайде, Роуз-Хилл-роуд, Уэндсворт, но 12 июля скрылась оттуда, украв выданную ей одежду. Несколько дней спустя она обосновалась в ночлежке, в доме № 18 по Трол-стрит, Спиталфилдз, и с тех пор жила то там, то неподалеку, в доме № 55 на углу Флауэр и Дин-стрит, вместе с другими представительницами своей профессии, пока ее не нашли мертвой 31 августа. Покойную видели в 11 вечера 30-го прогуливающейся по Уайтчепел-роуд, а в 00.30 31-го выходящей из паба «Сковородка», в Спиталфилдзе. В 1 час 20 минут 31-го она находилась по месту проживания, в доме № 18 по Трол-стрит, но уже в 2 часа 30 минут ее снова видели на углу Осборн-стрит и Уайтчепел-роуд. В обоих случаях она была одна. [197]

Постояльцы ночлежки на Трол-стрит показывают, что миссис Николс покинула дом приблизительно в 1 час 40 минут на поиски денег для оплаты проживания (что делает маловероятным такой мотив убийства, как ограбление.) В 3.45 утра 31-го она была обнаружена мертвой, и до настоящего времени не найдено никого, кто видел бы ее позже 2.30 того же числа.

Был произведен опрос местных жителей, ночных сторожей близлежащих зданий и констеблей, несших дежурство на прилегающей территории, от которых можно было бы получить сколь бы то ни было значимую информацию.

Тем не менее к настоящему моменту не удалось раздобыть даже мельчайшей улики, способной указать на причастность к преступлению определенного лица.

Воскресенье, 9 сентября 1888 года, 10 часов вечера

На борту парохода «Магия», следующего из Белфаста в Ливерпуль

— Ты просто подвергаешь испытанию мое рациональное мышление, брат, — сказал Торнли прошлым вечером. — И признаюсь тебе, будь это не ты, я бы отмел напрочь все сказанное как вздор и бессмыслицу. Официальный диагноз был бы, несомненно, dementia ргаесох [198]или что-то в этом роде, и в связи с этим мне стоило бы поместить тебя в психиатрическую клинику под присмотр. Но, увы и ах, это ты. Проклятье!Куда легче было бы не поверить.

Дрожащей рукой Торнли поднес к усам бокал шерри. Мы сидели в библиотеке, уединившись. Это было в конце долгой и плохо кончившейся недели.

— И кроме того, — сказал он, — я прекрасно усвоил, что мы не можем предвосхитить того, что преподносит нам жизнь. Разве то, о чем ты рассказываешь, более таинственно, чем… чем…

Мой опечаленный брат так и не закончил вопроса, хотя и выразительно указал подбородком в сторону отдаленной столовой, чтобы я соотнес его слова с унижением, перенесенным им там менее двух часов назад.

За обедом собралось восемь человек: Торнли, я, Флоренс, Ноэль и две супружеские четы, коллеги Торнли по медицинскому цеху с женами. Один из них, удостоенный рыцарского звания титулованный землевладелец, очень мне не понравился, особенно после того, как Торнли усадил его во главе стола и целая миля красного дерева, уставленного севрским фарфором и столовым серебром с монограммами, отделила этого почетного гостя от простых смертных. Мне выпало сидеть справа от жены второго хирурга, от которой я все время отворачивался, пытаясь, по большей части безуспешно, вовлечь в разговор собственного сына.

Куда больше Ноэля занимало мятное желе, недавно положенное служанкой в его тарелку: он морщился, не считая его подходящей приправой к ожидавшейся баранине. Наконец Флоренс распорядилась заменить мальчику тарелку, и он поблагодарил ее, буркнув merci. Я мог лишь сокрушаться, что расстояние между нами столь же огромно, как море, отделяющее мою жену и сына от их обожаемой Франции.

Обед, однако, продолжался. Я, как мог, старался поддерживать разговор, но получалось плохо: слишком свежи были в моей памяти воспоминания о недавно увиденном. А именно о мешках с кровью, свисающих с люстры нашей столовой, которая была такой же, как у Торнли, только попроще. («У нас всепроще», — напоминает мне Флоренс.) Я не мог забыть и прочитанного позже о подробностях смерти миссис Николс в газетах, прибывших с утренней почтой, той же, которая доставила еще три письма от Генри, доведя их общее количество за неделю до десяти.

Это случилось, когда нам подали ванильный пудинг, слишком напоминающий своим видом плоть, чтобы соответствовать моим нынешним вкусам. Дверь в столовую вдруг резкораспахнулась, и в проеме предстала миссис Эмили Торнли Стокер, совершенно нагая. Бедный Торнли увидел это зрелище последним, лишь после того, как обратил внимание на наши отвисшие челюсти, а его жена во всеуслышание визгливо заявила:

— Я тоже люблю умную застольную беседу.

Сказав это, она, спасаясь от двух бегущих к ней слуг, ворвалась в комнату и забегала вокруг стола. Ее настигли и прикрыли наготу скатертью. Когда слугам удалось утихомирить хозяйку дома, все трое в молчании удалились. Нет нужды говорить, что обед был испорчен. Мой брат попросил прощения у гостей, которые постарались сделать вид, будто ничего не произошло.

Да, неделя завершилась весьма постыдно. Рано утром в субботу, 1 сентября, я явился в Эли-плейс, чтобы повидать Флоренс и Ноэля, уже некоторое время занимавших две из множества великолепных комнат Торнли. Вся неделя прошла впустую, в развлечениях, хотя, стыдно вспомнить, моя телеграмма содержала слово «важно». Беда, однако, была в том, что, когда мне удавалось застать брата в одиночестве, моя решимость покидала меня. По правде говоря, я боялся того самого диагноза — «слабоумие», какой он позднее и назвал. Но в последний вечер перед моим отъездом пришло время поговорить начистоту.

Мы с Торнли договорились, что после того, как я уложу Ноэля, мы встретимся в библиотеке, за более чем заслуженным шерри.

Я с нетерпением ждал этого, ибо раньше, в тот же вечер, увидев Эмили, мой ошеломленный сын спросил меня, что такое безумие.

Смутившись, я долго сидел у его постели, прежде чем решился спросить, нельзя ли мне ответить на этот вопрос в другой раз.

— Может быть, к тому времени я это узнаю, — сказал я, целуя его в лобик и желая, чтобы его сны не походили на мои.

Потом я выключил свет и ушел.

Наконец, когда все домашние разошлись, я присоединился к Торнли. Разговор о бедной, безумной Эмили был коротким. [199]Это ранило его, но вскоре возникла еще и тема Тамблти, ибо я излил на него всю эту историю с ее дьявольскими подробностями. Что бы ни было тому причиной — меланхолия моего брата, то, что он воспринимал услышанное и делал выводы профессионально, или что-то еще, но я поведал ему столько, что после этого Сперанца могла бы причислить и его к Чадам Света.