Безусловно, я должен попросить прощения и за мое чистописание. Поезд трясет, кончик пера скачет по бумаге, но в еще большей степени эти каракули объясняются мумифицированным состоянием моей левой руки, которая от запястья до кончиков пальцев замотана бинтом. На большой палец наложен лубок, что должно способствовать заживлению почти отсеченного сухожилия, а остальные четыре пальца высовываются из-под белой повязки, как весенние побеги из-под снега. А моя правая рука, которой я пишу, похоже, страдает от сочувствия к левой, что и объясняет эту ужасную мазню.

Кровь — да, ее пролился целый поток. И мне еще повезло, что…

Впрочем, нет, нет, нет! Разве не стоило бы признать меня первостатейным невежейи грубияном, вздумай я описывать собственные невзгоды вместо того, чтобы исписать еще полстраницы и поздравить тебя, дорогой друг, с публикацией твоего «Судьи с острова Мэн». Ты знаешь, что «Панч» переименовал его в «Деятеля»? Ну конечно знаешь. Но ты не можешь знать того, что я недавно узнал от твоего американского издателя: за первые три недели роман разошелся здесь в количестве 70 000 экземпляров. Поразительно, воистину поразительно! Россетти [7]был прав, предписывая тебе стать Бардом острова Мэн, ибо таков ты теперь и есть. И я надеюсь, что, когда ты держишь эти замызганные листочки, ты счастлив, сидишь лицом к морю, высоко в твоем любимом замке Гр и ба. Рядом с тобой Мэри, на коленях у тебя Ральф. [8]

Конечно, был бы рад узнать побольше о твоей новой истории — ее задаче, ее движущей пружине, — когда мы вновь оба окажемся в Лондоне. Надо сказать, ты сильно польстил мне в своем последнем письме. Пожалуйста, больше никаких благодарностей за ту крайне незначительную роль, которую я сыграл в появлении на свет «Судьи с острова Мэн». Только немногие отрывки были сыроваты, когда я читал черновик, и если моя правка улучшила их — замечательно. Но это целиком твоя работа, мой друг. Как и слава, и сопровождавший ее денежный дождь.

Но, увы, возвращаюсь к этой крови. Дело было так.

Я вернулся в «Брунсвик» в день, о котором идет речь, — здесь излагаются события воскресенья, 11-го настоящего, [9]чуть больше недели тому назад, — вскоре после восхода, продрогший до костей и весьма усталый, поскольку Ирвинг всю ночь продержал нас в театре. Сейчас мы играем в помещении театра «Звезда», а он считает это место «неподходящим» для освещения сцены при постановке эпизода на горе Брокен в «Фаусте». Во всяком случае, после вечернего прогона он пришел к выводу о необходимости исправить ситуацию. Бедняга Харкер [10]— крепкий молодой шотландец; тебе, Кейн, он понравится. Так вот, бедный Харкер живет в постоянном страхе оттого, что его заставят заново разрисовывать задники. По словам Генри, они непригодны для использования при холодном электрическом свете, который отражается от них на сцену, отчего плоть смотрится бледной, а губы фиолетовыми. Что лучше в данном случае — электричество или друммондов свет? Об этом толковали не один час.

Когда же наконец я вернулся в свою комнату, то понял, что передышка будет короткой: в моем распоряжении оставалось всего несколько часов на то, чтобы перекусить и поспать, ибо Ирвинг объявил, что я должен вернуться в «Звезду» к полудню.

— У нас будет ланч, — сказал он, причем мне показалось, что эти слова были скорее угрозой, чем приглашением.

Я отправился назад в «Брунсвик» смертельно усталый, не желая ничего, кроме чашки крепкого мясного бульона и возможности лечь в постель. Я вошел в вестибюль, направился к лестнице, но тут откуда-то взялся похожий на обезьянку посыльный, вручивший мне перевязанный ленточкой пакет с корреспонденцией Ирвинга. И представь себе, уставился на меня в ожидании чаевых, словно снабдил меня чем-то очень ценным, а он решительно ничего такого не сделал. Правда, Кейн, можешь поставить черную метку рядом с моим именем в твоих счетах. Честно признаться, я все-таки выудил бы замерзшими пальцами из кармана монетку, если бы не последняя капля.

Поверх стопки лежал листок, на котором собственной рукой Генри было выведено: «Займись этим немедленно».

Я прошел половину пролета, прежде чем понял, что не оставил монеты посыльному, и чертыхнулся, но мое раздражение, беспокойство и усталость были так сильны, что я просто боялся, как бы он не заметил слезу на моей щеке, если мне не удастся убраться побыстрееи подальше.

Конечно, ничего нового в поручении, связанном с корреспонденцией, не было: в Лондоне я по пятьдесят, а то и по сто раз за день подписывал за Ирвинга письма, о которых он знал мало или вовсе ничего. Ну а во время гастролей, как известно, поток почты не уменьшается. Напротив, он возрастает, поскольку к нему добавляются приглашения побывать здесь и там, причем Ирвинг требует на все письма отвечать без задержки. То есть незамедлительно. Я хорошо знал, что на следующей встрече он непременно осведомится о состоянии переписки, и знал к тому же — из собственного плачевного опыта, — что он способен проявить дотошность и основательно меня проверить.

Я поплелся наверх, устроился за своим временным письменным столом, однако от усталости и недосыпа тут же начал клевать носом. Голова моя тряслась, глаза слезились, но мне пришлось приняться за работу. Этим ведь некому заняться, кроме Стокера.

Должен сказать, что в процессе работы над обильной корреспонденцией Генри у меня, разумеется, выработались определенные привычки. Одна из них такова: никогда не вскрывать конверты рукой из-за тех мелких, но неприятных порезов и царапин, которыми это занятие сопровождается. Однако, поскольку моего любимого костяного ножа с перламутровой ручкой для разрезания бумаги под рукой не оказалось, а я слишком устал, чтобы его искать, пришлось довольствоваться заменой. И этой заменой — вот ведь нелепость — оказался тот самый нож, которым Генри пользуется на сцене в роли Шейлока. Он находился у меня, ибо в большинстве театров, в которых мы выступали на гастролях, о надежном хранении нечего и мечтать. А этим ножом я действительнодорожил. Это был кривой нож того типа, которым пользовались гуркхи, когда сражались за нас в Индии. Мне подарил его сам Бертон. [11]

Ты знаешь Бертона? Я думаю, нет, поэтому позволь мне заявить, Кейн, такие люди, как он, редкость, действительно редкость. Он — сущая сталь и рассекает глупость, подобно мечу. Его манера говорить вошла в легенду, и когда он заводит разговор, его верхняя губа приподнимается, обнажая клыки, поблескивающие, как кинжалы. В Эффект действительно потрясающий — я отмечал его во многих хорошо запомнившихся мне случаях. Один из них, достаточно примечательный, произошел два года назад, в тот вечер, когда Ирвинг пригласил сэра и леди Б. отобедать с нами после премьеры нашего «Фауста». Этой ночью мне был преподнесен в качестве подарка тот самый нож. Акт дарения сопровождался рассказом о том, как дарителю, сэру Б., довелось однажды пустить его в ход.

Во время путешествий в Мекку Бертону частенько приходилось выдавать себя за последователя Мохаммеда, что требовало крайней скрупулезности, ибо малейшее нарушение разнообразных религиозных обрядов этой веры навлекло бы на него подозрение в принадлежности к неверным, а в тех краях и намек на подобное подозрение мог подвигнуть местных жителей к убийству. Вышло, однако, так, что по забывчивости или невнимательности Бертон допустил маленькую оплошность при совершении обряда и сразу заметил, что какой-то юноша, от которого это не укрылось, тихонько улизнул. Сэр Б. мигом сообразил, что к чему, и направился за своим потенциальным убийцей так, чтобы не возбудить подозрения, и неожиданно вонзил свой, теперь мой, нож в его сердце.