Ну найдут они его, а что дальше? Кто его обвинит? Я, участник тайных ритуалов? Или, хуже того, содомит Кейн? Ох, пропади они оба пропадом, и Генри Ирвинг, и этот Эбберлайн вместе с ним! Что делать? Что делать?

( На заметку.Скопировать эту запись и отослать Кейну немедленно. Сообщить, что его могут вызвать в Лондон. И послать весточку Сперанце. Нужно встретиться.)

Инспектор Эбберлайн продолжил расспросы о моем знакомстве с Тамблти. Я сообщил лишь, что по его просьбе в конце прошлого месяца привел доктора на субботний прием к леди Джейн Уайльд, и тут же проклял себя за то, что назвал имя Сперанцы: теперь, чего доброго, Эбберлайн потащится и к ней. К счастью, записывать имя он не стал. С другой стороны, Уайльд не то имя, на которое любой житель Лондона мог бы не обратить сейчас внимания. И я боялся, как бы инспектор не вытянул из меня и другие имена: Йейтса, Констанции. К счастью, этого не произошло, но он удивил меня, спросив:

— Разве вы, мистер Стокер, — тут он уставился в свой блокнот, — не высказывали хранительнице гардероба предположение, что доктор мог украсть что-либо из театральных костюмов?

Большое вам спасибо, миссис Шпилька.

— Украсть? Вовсе нет. Я лишь обнаружил следы собачьего присутствия весьма мерзкого сорта.

— Понимаю, — сказал Эбберлайн.

— Найдя красноречивое доказательство того, что мистер Тамблти с его собаками побывал в костюмерной, я просто обратился к костюмерше с вопросом, не было ли что-нибудь позаимствовано. А «украдено», инспектор, — это слово из лексикона газетчиков, и я его не употреблял.

И добавил с наигранным смехом, предназначенным для Генри, а не для инспектора:

— Не думаю, сэр, чтобы присутствующий здесь Губернатор лично пожаловал вору ключ от «Лицеума», а потому…

Эбберлайн прервал меня, чтобы задать Генри вопрос, на который я сам давно хотел получить ответ: был ли у Тамблти свой ключ?

— Нет, разумеется, — раздраженно буркнул Генри. — Он был здесь желанным гостем и будет впредь, когда вновь появится, ибо я уверен, что он сможет внятно объяснить все… все это. Но отдать ему ключ? Вздор!

Он воззрился на меня. Боюсь, мне следовало приготовиться к наказанию, состоящему из примитивных заданий типа: «Стокер, проследи за тем, Стокер, проследи за этим».

Ну да ладно, сейчас важнее другое. Меня давно беспокоит, как Тамблти проникает в театр и покидает его. Вопрос с ключом прояснился, только вот вместо ясности возникли другие вопросы. Как мог Тамблти с такой легкостью приходить и уходить, не имеяключа? Этот человек просачивается, словно туман! Непонятно, зачем ему вообще понадобился обряд Незримости, исполненный адептами?

Конечно, шутки шутками, но что, если этот проклятый ритуал и впрямь возымел свое действие и теперь Тамблти может передвигаться тайком, мистическим образом, как… сине-черное яйцо Гарпократа? Надо совсем помешаться, чтобы такое пришло в голову! Другое дело, что я видел то, что видел, и в этом не сомневаюсь — иначе точно тронешься.

Еще больше вопросов было нам задано в «Бифштекс-клубе». Я сообщил инспектору немного, а Генри и того меньше, если не считать убежденности Губернатора в том, что миссис Квиббел если даже не сама совершила преступление, то уж явно к нему причастна.

— Проследите за ней, и вы получите ответ, — заявил он.

Инспектор, похоже, не разделял его уверенности. Во всяком случае, когда Генри принялся настаивать, чтобы я уволил женщину, именно инспектор заметил, что подозреваемую лучше бы держать под рукой.

Генри неохотно согласился. Под конец, пообещав всемерно содействовать следствию, я попрощался с инспектором и предоставил Генри сопроводить его до служебного входа. Но прежде чем Генри вернулся в кабинет, что он, разумеется, и сделал, собираясь устроить мне нагоняй, я благополучно покинул «Лицеум» и отправился домой.

Итак, мне удалось избежать встречи с Генри, и я продолжал уклоняться от нее до самого вечера, пока всего лишь четверть часа оставалось до подъема занавеса. К этому времени он уже успел превратиться в Шейлока, и я спасся как от его гнева, так и от его любопытства. Первого я не заслуживал, а чтобы удовлетворить второе, тех скудных сведений, которыми я располагал, было недостаточно.

Четверг, 14 июня, после представления

Сегодня днем я вошел в будуар Сперанцы, рассыпаясь в извинениях.

— Прошу вас, мистер Стокер, перестаньте, — прервала меня она. — К чему все эти извинения? Разве вы добавили нашей семье дурной славы? Если так, тем лучше! Говорите все плохое, что о нас знаете, Брэм, лишь бы мир не стал воспринимать нас, Уайльдов, всерьез.

Сегодня, однако, мне было не до острот Сперанцы. Это я и дал ей понять, не улыбнувшись в ответ. Теперь она знала, что я настаивална встрече с ней по уважительной причине, хотя явился во внеурочный, «неуважительный», по ее понятиям, час.

— Ну, Брэм, говорите же! Смело и без утайки выкладывайте все вашей Сперанце. Вижу, вас просто распирает от желания высказаться.

Она похлопала по кровати рядом с ней, приглашая сесть.

Я приходил на Парк-стрит в полдень, потом в час и каждый раз оставлял Бетти записку о том, что пришел по делу величайшей важности. И вот, когда Сперанца наконец проснулась, а было это в половине третьего, она соблаговолила принять меня, еще лежа в постели, но уже за работой, облаченная в то, что она называла «литературным одеянием», — свободное платье без корсета из белого батиста, с таким же чепцом. По поводу этого наряда она говорила, что ее дух не может быть свободным, не может испытывать божественное вдохновение, если тело ее стеснено.

— Хотя, — сказала Сперанца, закрывая чернильницу и отставляя в сторону свой кроватный столик для письма, — нынче я далека от того, чтобы взывать к небесным силам. Боюсь, музы оставили меня и посещают теперь лишь моего сына. И эта ежедневная механическая, рутинная работа с пером и чернилами убивает во мне последние ростки вдохновения.

И чтобы у меня не осталось никаких сомнений, что в ее трудах нет ничего возвышенногои что она пишет сейчас ради денег, и ничего другого, она добавила:

— Мои кредиторы настоящие хищники, мистер Стокер.

— Мне жаль это слышать, — сказал я.

И поскольку Сперанца никогда раньше не заговаривала со мной о своей нужде, гораздо большей, нежели моя, я позволил себе высказать предположение, что если у Оскара дела хороши, по крайней мере лучше, чем прежде, то и у нее все наладится. Она ограничилась фразой, что, мол, ее второй сын — «хороший мальчик», и сменила тему, вернув мне свое внимание.

— Прискорбно видать вас в таком состоянии, мистер Стокер.

Я сидел понурившись, уронив подбородок на грудь.

— Ну так в чемже дело?

Еще когда я блуждал по Гросвенор-сквер, ожидая, когда Сперанца проснется, я раздумывал, как мне лучше приступить к изложению своего дела. В конце концов, если речь идет о невозможном, то с этого лучше всего и начать. А потому, когда прозвучал ее вопрос, я выпалил без всяких предисловий:

— Сперанца, я видел невозможное!

Она застонала.

— О боже, я вижу, это серьезно. Но боюсь, Брэм, вы провели слишком много времени среди англичан, поэтому призовите свое ирландское начало и тогда уже беритесь рассказывать. Можете делать это так поэтично, как вам угодно, но в первую очередь налегайте на факты. Факты, пожалуйста! И побыстрее!

Я повторил, что видел невозможное, из чего Сперанца заключила, что я совсем плох, вздохнула и сказала с кривой улыбкой:

— Но, дорогой, невозможного нет. Невозможный сейчас в Париже.

Она взбила свои подушки, устроилась поудобнее и продолжила:

— Но если вы все-таки и правда видели Ас-кара Фингала О’Флаэрти Уиллса Уайльда, я была бы, по крайней мере, рада услышать о его скором возвращении в Лондон: что он вообще там делает, среди этих французов? Не знаю, может быть, это не материнское дело, но Констанция в последнее время чувствует себя не слишкомхорошо, и одинокая жизнь на Тайт-стрит ей совершенно не подходит. Мальчики ее изводят, она все время жалуется мне на беспричинные страхи. Я боюсь за нее, Брэм, честное слово, боюсь.