Выйдя из ванной, пол которой стал скользким от крови, я увидел окровавленный кривой нож, так и лежавший на столе, но казавшийся при этом чем-то живым. Дальше провал. Не помню, как я натянул пальто. Когда очнулся, оказалось, что я иду по 5-й авеню, подгоняемый метелью, с ножом в руке.

В чем был смысл того, что я творил?Воображал ли я себя последователем Мохаммеда, выискивавшим какого-нибудь неверного? Или сам был неверным, заслуживающим смерти?

Память не удержала подробностей, я могу лишь сказать, что блуждал по улицам города, которые обезлюдели из-за непрекращающегося снегопада. Жители Манхэттена спешили укрыться в своих домах, окна магазинов были закрыты ставнями, городской транспорт остановился. Похоже, только я один блуждал в белом мареве, оставляя за собой кроваво-красный след.

Эта рана, Кейн, была, конечно, весьма серьезной. Теперь я это понимаю. И когда несколько часов спустя я наконец вернулся в «Брунсвик», хирург отеля наложил на нее одиннадцать швов, при этом объясняя, как мне повезло, по-настоящему повезло. Могу себе представить, какое впечатление я мог произвести на случайных прохожих — блуждающий под снегопадом, с окровавленной рукой и ножом, с которым, заметь, я так и не расстался. Сущий безумец. О да, конечно, я был привязан к этому кукри, это правда, но чтобы забрать его с собой из «Брунсвика»? Уж не было ли у меня намерения, пусть и неосознанного, покалечить себя еще больше? Вопросы, Кейн. Так много вопросов, на которые я не хотел, да и не хочу, получить ответ.

Пока мела пурга, я неуклонно шел на юг, и следующее мое воспоминание связано с тем, что я сижу, уставившись в грязные окна распивочной где-то в недрах Бауэри. Там, немного заглушив спиртным свою боль, я пришел в себя настолько, чтобы рассказать хозяйке заведения какую-то более-менее складную небылицу насчет того, что со мной случилось. Про нож, лежавший в кармане, не было сказано ни слова. Кроме того, я заплатил ей за не слишком чистую наволочку, принесенную из одного из тех номеров наверху, которые сдаются за почасовую оплату. Трактирщица, пронырливая особа, была слишком искушена во всякого рода вранье, чтобы не раскусить меня, однако проявила дружелюбие и оказала мне посильную помощь. Она порвала наволочку на лоскуты, промыла все еще кровоточившую рану и забинтовала мою руку плотно, как мумию. Однако повязка сразу покраснела, и она стала настаивать, чтобы я немедленно обратился к хирургу. Предоставить мне номер наверху эта женщина отказалась, видно, из опасения, как бы я там не умер, а вместо того послала мальчишку на заснеженные улицы за полисменом.

Должно быть, я нечаянно обмолвился насчет «Брунсвика», ибо вскоре вышеупомянутый полисмен доставил меня обратно в гостиницу. Я отсутствовал не один час: это было видно по тому, сколько снега намело в номер через открытое окно. В углах выросли маленькие сугробы, ковер стал белым, и всю комнату, конечно же, выстудило. Холод стоял неописуемый, однако прикоснуться к окну, чтобы закрыть его, я не решался. Я вообще не решался ни к чему прикасаться, ибо мне казалось, что я вернулся на место убийства. Ох, эта кровь!Только когда до меня наконец дошло, что это моя кровь, я вызвал гостиничного врача, предварительно разбив оконное стекло сапогом, чтобы состряпать еще одну небылицу. Да, Кейн, эти завиральные истории и составляют все мое творческое наследие последнего времени.

Дожидаясь доктора, я сел за стол, на котором были разбросаны письма Генри. Меня одолевала усталость, Кейн, смертельнаяусталость. Не могу сказать, будто к тому времени я пришел в себя, вовсе нет, однако мой взгляд, брошенный из-под отяжелевших век, упал на конверт, адресованный мне. И почерк показался знакомым. Неужели это от него? Я уставился на это письмо, которое, казалось, поблескивало, как самородок золота на дне ручья. В глубине души робко затеплилась надежда: может быть, это и вправду письмо от Уитмена. [13]

Так оно и оказалось. Наконец-то пришла весточка от самого Мастера. Как мне недоставало этого еще недавно, когда я сидел за столом, перетасовывая корреспонденцию Ирвинга, словно карточный шулер! Как же меня угораздило сразу не увидеть и не узнать долгожданное послание?

Еще несколько месяцев назад я написал Уитмену, сообщив ему о предстоящем турне и спросив его под конец, можем ли мы встретиться. Это была бы аудиенция, Кейн, с Поэтом Поэтов, Папой Микл-стрит. [14]

Уитмен ответил, что он не совсем здоров и будет лучше, если я напишу ему снова, ближе к предполагаемой дате нашей встречи, тогда он сможет ответить точнее. Я сделал это неделю тому назад. И вот пришел его ответ. Я разорвал конверт зубами и вытряхнул оттуда письмо.

«ДРУГ АБРАХАМ» — так начиналось оно. Печатные буквы приветствия быстро перешли в закорючки: «Мой дорогой юный друг. Ваши письма уже давно стали желанны для меня, желанны как для человека, а потом как для писателя — я не знаю, что больше. Вы хорошо сделали, что все эти годы писали мне. Ваши послания написаны так свежо, так мужественно и с такой любовью. А сейчас вы в нужде…»

Неужели я об этом писал, или Мэтр сам сделал такой вывод?

Не могу припомнить, но наверняка я надеялся, что Уитмен каким-то образом меня спасет. Как же иначе, раз я так держусь за его слова. Я построю свою жизньна них заново, Кейн. И ты увидишь нового Стокера, когда мы встретимся в следующий раз, если ты при всей своей занятости сможешь уделить мне ломтик своего лондонского досуга. Но что это за слова, на которые я ссылаюсь? Конечно, ты уже задаешься этим вопросом.

Почерк Уитмена был мне знаком по многим его ответам на письма, посылавшиеся ему в бытность мою в Тринити. [15]Но теперь возраст явно сказывался на его манере письма, особенно это заметно по клонящимся вперед буквам, а также по отсутствию горизонтальной черты над «t» и точки над «i». Я слышал, что Уитмен не очень хорошо себя чувствует. До меня даже не раз доходили слухи, будто он умер, и поэтому в следующем письме я не настаивал на нашей встрече, да и не возлагал особых надежд, что он исполнит мою просьбу. Тем не менее отказ Уитмена стал для меня настоящим ударом.

«Я совершенно разбит, — писал он, — причем перенесенный паралич, возраст и сопутствующие недомогания делают это плачевное состояние перманентным. Таким образом, ДРУГ АБРАХЭМ — Уитмен обожал подшучивать над моим именем, — я не могу просить вас по прибытии в Америку тут же посетить меня в Камдене. Похоже, нам, двум друзьям, суждено попрощаться, так и не поздоровавшись, но нам не доведется услышать и последнее „прости“. Смерть уже дышит мне в затылок, поэтому я возвращаю ваши предыдущие письма, собрав их вместе. Вам, а не тем, кто сползется делить мое имущество, предстоит определить их судьбу».

И действительно, среди многочисленных писем на столе находился упомянутый пакет с моими прежними посланиями.

«Я вижу боль, сочащуюся с вашего пера, — писал в заключение Уитмен. — И в качестве утешения могу предложить лишь одно. Каждый человек должен каким-то образом запечатлеть имя Господа в письме своей жизни. Сделайте это и вы, ДРУГ. Прощайте».

Это были последние слова Уитмена, обращенные ко мне. Хуже: они говорили о его надвигающейся смерти. [16]

Нужно ли мне, Кейн, признаваться в том, что у меня на глазах снова выступили слезы? Это была самая нежеланная весть. Сердце мое разбилось, как и бутылка с виски. И признаюсь, среди самых острых осколков оказалось несколько подброшенных Уайльдом, ибо он недавно побывал на Микл-стрит, удостоившись кларета и беседы, о чем не раз и не два мне рассказывал. Впрочем, тьфуна него, на Уайльда. Лучше снова прочитать наставление мэтра.

«Каждый человек должен запечатлеть имя Господа в письме своей жизни. Сделайте это и вы».