Он долго сидел, размышляя о том, что я ему рассказал — а я рассказал все, — прежде чем назвал это «поруганием» здравого смысла, и все же, и все же… Существуют тайны, о которых люди могут только гадать, уходящие в глубь веков и раскрывающиеся лишь частично. Неужели теперь мы столкнулись с чем-то подобным?

Кейн встал и начал ходить по комнате — привычка, позаимствованная у Россетти, — сжимая при этом револьвер в кармане.

— Одержимость, говоришь? Это отсылает нас на грань разума, не так ли? Хотя, конечно, разум… ну, здесь главенствует не разум, ибо тут мы вступаем в совершенно иную область. И в конце концов, мы — люди, которые воображением зарабатывают себе на жизнь, — должны уметь совершенствоваться на этом пути, разве нет?

Потом он, как будто в такт биению сердца, несколько раз повторил: «О Брэм, о Брэм», пока наконец не вернулся на философскую стезю.

— Я часто размышлял, не является ли жизнь, которую мы проживаем, лишь видимым аспектом некоего несравненно более грандиозного, незримого конфликта. Иначе почему мы то и дело не можем найти объяснения: по какой причине те или иные события происходят так, а не иначе? Это странно. Как же в таком случае можем мы опровергнуть теорию древних — ту самую, на которой греки основывали свою драматургию и которая сводится к следующему: незримые силы добра и зла, действующие в сферах, пребывающих за пределами нашего контроля, затевают между собой войну, побочным результатом чего становятся наши судьбы.

— А может ли человек сделать так, чтобы какие-то из этих сил — неважно какие — открылись бы ему, пусть и случайно?

Я не сказал ничего, потому что сказать мне было решительно нечего.

— Даже наши собственные, не столь уж давние предки, — продолжал Кейн, — усматривали руку дьявола в повседневных делах. Осмелюсь предположить, что они постоянно ощущали присутствие Сатаны, тогда как Бог вел себя не столь… навязчиво. Они ежедневно проклинали одного и воздавали хвалу другому, трижды за день, как это было с моей бабушкой. Для нее мир был полон духов, добрых и злых, служителей Бога и Его Врага, поэтому она бы не удивилась, увидев, как из ее чайника вылетает ангел, или если, повернувшись, обнаружила бы, что за ее столом сидит Архидемон. Почему же они — хоть греки, хоть моя бабушка — имели веру, тогда как мы, Брэм, едва ли к ней способны?

— О, — возразил я, — у меня-то вера есть. И теперь ее больше, чем когда-либо.

— Я так и думал… Демон, говоришь? Змеи, скорпионы и тому подобное? Выступают в качестве знамений, знаков?

Он продолжал молча ходить по комнате. Огонь уже не трещал, и был слышен шум моря. Мы расправились с виски, но, рискну предположить, были трезвы как стеклышко.

— Ты, Брэм, человек не суеверный и не склонный нести по мелочам всякий вздор. Это я знаю давно, поэтому верю всему, что ты говоришь, пусть даже только потому, что говоришь это ты. Более того, я не нахожу никакого оправдания для своего неверия. Вдобавок, если бы кто и подошел для танцев с дьяволом — любым или именно с этим дьяволом, этим воскресшим богом, этим врагом Египта, этим…

— Сетом, — подсказал я.

— Сетом, — повторил Кейн, — что ж, пожалуй, Фрэнсис Тамблти и был бы тем самым человеком.

Кейн умолк. Он обернулся ко мне:

— Ты рассказывал об этом кому-нибудь еще?

— Нет, хотя я подумывал о том, чтобы поговорить с леди Уайльд, поскольку она…

— Да, да, — сказал Кейн, — ты всегда высоко ценил леди Уайльд и ее покойного мужа.

— Да. Сэр Уильям, услышав обо всем этом, не только не испугался и не растерялся бы, но и непременно захотел бы добраться до самой сути… любыми средствами. Я поступлю точно так же. А поскольку Сперанца разделяла, нет, разделяет и скептицизм сэра Уильяма — которого нам, безусловно, недостает, — и его эрудицию, я обращусь к ней. Только те, кто много знает, понимают, что можно узнать больше, гораздобольше. [156]

— А Генри? Ты расскажешь об этом Генри?

— Нет. Но поскольку Генри находится под сильным влиянием этого человека, он решит, что я хочу опорочить его и умалить достоинства Тамблти.

— Умалить, вот уж действительно, — пробормотал Кейн, — от латинского malignus, что значит «плохой». Это плохое дело, Брэм.

— Так оно и есть. Но все еще может обернуться хорошо, потому что…

Но я был избавлен от необходимости лгать дальше, поскольку одновременно с моим последним словом раздалось «тук-тук-тук» в дверь замка. Кейн вскочил со своего места, выхватил револьвер и начал дико им размахивать.

— Успокойся, старина, — сказал я, встав. — Но кто это может быть? И в такой поздний час?

Кейн побледнел, он явно не знал, что делать. Я всерьез боялся, что он выстрелит в мерцающее окно или в служанку, которая пришла узнать, есть ли у нас все, что нам нужно, и потому сказал:

— Лучше открою я.

Направившись к двери кабинета, я собирался предостеречь Кейна, сказать ему, чтобы он убрал свой револьвер, но промолчал. Лучше, если оружие будет у него под рукой, ибо никто не знает, кого привела к его двери ночь.

Конечно, через несколько мгновений выяснилось, что это управляющий, который привел мальчишку, посыльного с телеграфа.

— Телеграмма, — пробурчал управляющий, — для мистера Стокера.

Я дал фартинг пареньку, поблагодарил его и громко захлопнул тяжелую дверь перед носом управляющего, который, привстав на цыпочки, тщетно пытался высмотреть Кейна. Как оказалось, тот спрятался, присев на корточки за дверью кабинета. Признаюсь, когда я вернулся и обнаружил его в столь странной позе, это произвело на меня самое неблагоприятное впечатление.

— Господи, Кейн, — сказал я, — вылезай оттуда и убери револьвер. Представь себе, что ты застрелил бы этого паренька с телеграфа: «Панч» потешался бы над такой выходкой до конца твоих дней.

— Боюсь, что у «Панча» мог бы найтись куда больший повод для веселья, — буркнул мой друг.

Тогда я этого замечания до конца не понял, зато теперь понимаю прекрасно.

— Телеграмма?

Кейн протянул дрожащую руку: в конце концов, это был его дом.

Когда оказалось, что телеграмма адресована мне, Кейн испытал облегчение.

— Вот и хорошо. Сейчас мне не нужны никакие новости. Тех, которыми снабдил меня ты, Стокер, более чем достаточно, мои нервы и без того на пределе.

С этими словами он тяжело опустился в кресло. Последовав его примеру, я вскрыл телеграмму и прочитал ее.

— Откуда он узнал, что я здесь? Должно быть, ему сказала Флоренс.

— Кому?

— Генри, конечно.

— Генри, — сказал Кейн, — способен найти тебя где угодно. Когда дело касается тебя, он сущая ищейка. Что он пишет, Брэм?

Я вручил Кейну телеграмму, и он прочел вслух: «Приезжай немедленно. Ужасное происшествие».

— Ты ведь не оставишь меня прямо сейчас? — спросил Кейн дрожащим голосом.

Нет, даже если бы я получил эту телеграмму пораньше и имел шанс успеть на пароход до Ливерпуля, я не оставил бы его в ту ночь. Я понимал, что моя история о Тамблти отняла у Томми всякую надежду на сон и… одиночество усугубило бы его состояние.

— Нет, нет, — заверил я его, — это невозможно. Меня вполне устроит первое утреннее судно. Не сомневайся, наверняка речь идет о какой-то мелочи: что-то не задалось в театре или возникла задержка с подготовкой к премьере нашего « Макбета».

— Вот оно что, — сказал Кейн, — значит, вы все-таки ставите «Макбета».

— Да, к концу года. Во всяком случае, на это надеется Генри, но вовсе не я.

— Генри годами говорил о постановке шотландской пьесы. Помнишь, мы даже обсуждали это, когда все втроем были в Эдинбурге?

Я действительно вспомнил, о чем и сказал. Припомнилась мне и причина, по которой Кейн сопровождал нас в столицу Шотландии, но я предоставил вспоминать ее своему другу, что он и сделал:

— Кстати, Мэри…

— Конечно, — перебил его я, поскольку друзей нужно щадить и нет нужды заставлять их произносить вслух то, что и так ясно. — Ей ни звука, ни в коем случае.