возвращаясь в Лондон из Ливерпуля
Мой желудок продолжает раскачиваться после нелегкой переправы из Дугласа [140]в Ливерпуль, когда мне пришлось преодолеть более семидесяти морских миль по бурному Ирландскому морю, и хотя мой почерк в настоящее время свидетельствует о качке и тряске вагона, я все же пишу. Я не решаюсь откладывать. Я должен записать разговор с Кейном, пока он еще хранится в моей памяти в неискаженном виде.
С тех пор как произошли те чрезвычайно странные события, которые я буду упоминать здесь как сетианские, у меня нет желания покидать дом. И вовсе не потому, что здесь я чувствую себя в большей безопасности, чем где бы то ни было. Скорее уж потому, что, увидев то, что увидел, я ощущаю себя чужаком в широком мире и ничего от него не хочу. Г. И. в «Лицеум» послана записка с уведомлением о моем недуге, лживая лишь отчасти, ибо мне действительно нехорошо. Пусть обходятся без меня. По правде сказать, теперь, когда Генри откуда-то узнал о моей поездке к Кейну и мне придется по возвращении в театр выслушивать его брань, да еще после того, что я услышал от Кейна, меня все больше подмывает забрать жену и ребенка и бросить Лондон раз и навсегда, ибо где-то в городе затаился Тамблти.
Я отправился к Кейну по двум причинам, нет, по трем, ибо первая такова: он так ко мне и не приехал! Причина вторая: он не соизволил мне написать, чтобы я понял, отчего он молчит. Понял я также, что, если бы мог усадить его у камина, как в былые дни, если бы мог разговорить его, я бы получил ответы на мои вопросы. Причина третья: никто из присутствовавших на вышеупомянутом «сетианском собрании» не хочет говорить со мной, и в этом заговоре молчания мое здравомыслие растворяется, как сахар в чае.
Всю прошлую неделю я размышлял, в какой степени могу довериться леди Уайльд, ибо не желал ее беспокоить, как и не хотел компрометировать Констанцию, к которой она становится все более расположенной. В конце концов в прошлую среду я отправился к Сперанце, ибо у нее одной из всех моих знакомых, не считая Кейна, и сердце и мозги достаточно емкие, чтобы… Короче: не веря ни во что, Сперанца способна поверить во что угодно. А что касается сверхъестественного, то оно служило развлечением ей и сэру Уильяму, да и ее собственное творчество — и художественная литература, и исследования — немало поспособствовало интересу к этой сфере.
К сожалению, я застал Сперанцу в обществе букиниста, которому она из-за нехватки средств вынуждена продавать одну за другой столь дорогие ей книги, и, чтобы не смущать ее, поспешил ретироваться с Парк-стрит. И правильно сделал, ибо Кейн поведал многовсего, и теперь я вернусь к леди Уайльд с… Так вот, хотя я не получил ответов на все мои вопросы разом, теперь, по крайней мере, кое-что прояснилось.
О бедный, достойный сострадания Кейн! Как изводили его эти тайны, даже когда он поверял их мне! Ужасная история. И похоже, что в Лондоне дела приняли дурной оборот, ибо телеграмма Губернатора, доставленная в замок Гр и ба, призывает меня вернуться домой немедленно. Но прежде чем рассказать о том, как я покинул замок и Кейна, мне следует поведать о своем приезде. Записи следует вести соответственно порядку событий.
Итак.
В 8.12 я выехал с Юстонского вокзала на Ливерпуль, ничего не сообщив Кейну, но узнав от Мэри, которая находится сейчас с Ральфом в их доме в Хоторнзе, что Кейн действительно пребывает в замке. Один, насколько ей известно. И я отправился, решив застать его врасплох, припереть к стенке, загнать в угол, как собака кошку, ибо он не оставил мне иного выбора.
Из-за задержек, которые не смог объяснить ни один проводник, мы прибыли в Ливерпуль с двухчасовым опозданием. Еще три часа добавила к путешествию проволочка на переправе в Дуглас, поэтому, когда я наконец увидел с левого борта нанятой мною повозки увитые плющом стены замка Гр и ба, высившиеся над дорогой из Дугласа в Пил, настроение у меня было весьма скверное.
Свое дурное расположение духа я сорвал на вознице, и извиняло меня только одно: ехали мы так медленно, будто у него в упряжке была лишь половина лошади, а этот пройдоха еще и устроил посреди дороги остановку. Слез с козел, сказав, будто ему нужно занести записку владельцу придорожного паба, хотя подозреваю, что на самом деле он просто хотел промочить горло. Я сидел в повозке, обливаясь потом под палящими лучами полуденного солнца и пристальными взглядами жителей острова. Я был чужаком и потому не обратил особого внимания, когда из вышеупомянутого паба выскочили два юнца и, робко, но внимательно оглядев меня, шустро поспешили к замку.
Так что мне вряд ли стоило удивляться тому, что вскоре у нижних ворот замка Гриба я увидел вроде как управляющего, который холодно осведомился, зачем я пожаловал.
— Это мое дело, сэр, — ответил я, — вас не касается.
И добавил еще несколько слов, суть которых сводилась к предложению убраться с дороги. Он не пожелал. Встал поперек пути, да еще и с длиннющим ружьем в руках, и я еле уговорил его доложить обо мне хозяину, а потом вынужден был ждать под бдительным оком ломового извозчика. Кейн, разумеется, передал свои извинения и приглашение, извозчик удалился, управляющий усмехнулся, и я с красным от злости лицом и сумкой в руке проследовал в замок.
— Дружище, — обратился я к Кейну, который стоял в дверях в деревенском костюме из купленного в Нью-Йорке твида, — похоже, преступникам проще сбежать из тюрьмы Пентонвилль, чем тебе из замка.
Он выглядел усталым, обеспокоенным и ничуть не удивленным моим появлением.
— Живешь под охраной? Неужели тебя приходится оберегать от обезумевших читателей?
Кейн не ответил и не ухмыльнулся, как бывало, более того, моя протянутая рука повисла в воздухе. Воцарилось молчание, но тут Кейн схватил мою левую руку обеими своими. Он задрал мой рукав и принялся трясти руку, выискивая то, что он называл моим «манхэттенским шрамом». От этого осмотра я уклонился, кивнув ему: дескать, все хорошо и покончим с этим.
Глянув сверху вниз в лицо Кейна, что мне волей-неволей пришлось сделать, поскольку мы стояли друг от друга на расстоянии вытянутой руки, я увидел, что все его черты выражают тревогу. Его карие глаза были, как всегда, широко раскрыты, но при этом наполнены слезами. Мешки под глазами выдавали бессонные ночи, так что я, сделав вывод, который, как вскоре узнал, оказался ложным, заметил:
— Похоже, я оторвал тебя от работы.
Он не подтвердил, но и не отрицал этого, вообще ничего не сказал.
— Извини, Кейн, но твое молчание не оставило мне иного выбора, кроме как приехать, ибо ситуация в городе чрезвычайно… осложнилась и тебе следует…
— Тише!
Затравленно озираясь по сторонам, как лисица, за которой гонятся псы, он шепнул:
— Больше ничего не говори, не здесь… внутри, внутри! — и чуть ли не силком затащил меня в замок.
Построенный всего полвека тому назад замок Гр и ба высился на холме, весь оплетенный плющом. Мэри терпеть не могла замок и из-за его облика, и по причине удаленности от ее любимого Лондона, зато сам Кейн, пользуясь новообретенным богатством, обновлял комнату за комнатой, сад за садом. При этом он играл роль коренного островитянина в пику самым упорным и цепким представителям Налоговой службы Ее Величества, которые настаивали на том, что он англичанин, поскольку родился в Ливерпуле, и налоги должен платить по законам Англии. Все глубже увязая в недоимках, Кейн вел войну богача против государства, войну, в которой я давным-давно отказался участвовать и как барристер, и как друг.
В молчании, которое последовало за странным приветствием Кейна и его настойчивымпожеланием войти в замок, я призадумался, как давно я не слышал его голоса, на удивление глубокого для столь миниатюрного мужчины, отчетливого и весьма ласкающего слух. Не подкачай телосложение, Кейн с таким голосом вполне мог бы завоевать признание на сцене. Знаю, он мечтал об этом, скрепя сердце отказался и во многом именно по этой причине боготворил Генри Ирвинга. Человека мелкого такое крушение надежд сделало бы завистником, но Холл Кейн был не таков.
