Впрочем, Эллен уже оправилась от потрясения и стояла рядом со мной.

— И как вы меня узнали? — спросила она.

Я мог лишь гадать, что смутило Эллен больше: его фамильярное замечание или то, что ей не удалась роль миссис Стивенсон. Как говорит Генри, этих актеров не поймешь, но они никогда не забывают свиста.

Пенфолд обошел кругом свою камеру, видимо радуясь появлению столь внимательных слушателей, и наконец соблаговолил дать объяснения:

— Первым я узнал мистера Стокера, мадам, но позвольте посоветовать, если вам снова заблагорассудится исполнить роль… миссис Стивенсон, следует внимательнее отнестись к реквизиту. Леди ее предполагаемого положения не станет пользоваться чужим платком, а на вашем в уголке хорошо заметны вышитые инициалы Э. Т.

Так оно и было, а мы об этом и не подумали!

— По этому платку я заключил — благодаря не столь уж длинной, всего из нескольких звеньев, дедуктивной цепочке, — что вижу перед собой мускулы и мозги «Лицеума» — мистера Брэма Стокера.

Я не оценил услышанное как комплимент.

— Вынужден еще раз настоятельно поинтересоваться, мистер Пенфолд: мы знакомы?

— В настоящее время похоже на то, но ранее — нет. Вот если доктор, у которого мы оба в гостях, развяжет меня, мы сможем познакомиться, как подобает мужчинам, с рукопожатием.

— Вы шутите, мистер Пенфолд, — сказал я.

— Если я и шучу, сэр, то только затем, чтобы подольше побыть в вашем обществе, поскольку здесь, в Степни, общество — довольно редкий товар, и чтобы провести время, конечно… Кстати, о времени, сэр, у меня его слишком много.

— А у нас нет, — сказал доктор Стюарт, делая попытку увести нашу компанию в сторону лестницы, по которой мы недавно поднялись, — я должен настоять…

Но Пенфолд прервал его и, рискну предположить, приковал своими словами к месту всех нас.

— Вы ведь понимаете, что мы, — сказал Пенфолд, очевидно имея в виду пациентов клиники, своих товарищей по несчастью, — обитали когда-то… снаружи.

До этого он с серьезным видом мерил шагами помещение, но сейчас энергично кивнул в сторону зарешеченной щели окна, добавив:

— И пока мы были там, мне посчастливилось увидеть, как вы, мисс Терри, играете вместе с мистером Ирвингом. Это было событие, которое я не скоро…

— Господи боже мой! — воскликнула медсестра Нурске. — ГенриИрвинг, он имеет в виду Генри Ирвинга? Значит, вы Эллен Терри, леди «Лицеума»?

— Боюсь, что да, — ответила огорченная Э. Т., засунув предательский платочек в сумочку.

Уверен, она бы сняла с себя и парик, если бы под ним не было сеточки для волос.

— Я прошу прощения за этот маскарад, но…

Она так и не договорила, в то время как Нурске бочком придвинулась к звезде. Судя по выражению ее одутловатого лица и подергиванию курносого носа, можно было предположить, будто она надеется вдохнуть аромат славы.

— Ваша Офелия, — снова заговорил Пенфолд, — была безукоризненна!

При этом доктор Стюарт, забыв свою роль, принялся кивать, как спаниель, которому предложили колбасу.

— Благодарю вас, сэр, — сказала Эллен, все еще чувствуя себя глупо.

— Я очень завидовал той милостивой смерти, которой вы ее удостоили.

— Подобные комплименты в большей степени можно отнести к Шекспиру, — возразила Эллен, — нежели к нам, актерам.

— Ах, — сказал Пенфолд, — тогда я был прав, осуждая нашего доктора Стюарта за то, что тот отказался освободить меня, ибо он, несомненно, автор моей судьбы, как Шекспир — автор судьбы Офелии. Обладай доктор хотя бы унцией, малой толикой художественного воображения, он счел бы мое освобождение если не обоснованным, то романтичным, но, увы…

— Романтика? — возмутился доктор. — Пенфолд, защищая вас от самого себя, я уповаю только на науку.

— Но мне не нужна никакая защита! Как смеетевы навязывать мне свою высокомерную опеку?

Связанный пациент, насколько позволяли путы, метнулся к решетке, челюсти его, щелкнув, сомкнулись, глаза забегали. Казалось, он вот-вот лишится чувств и свалится на пол, но нет. Пенфолд совладал с собой и, хотя изо рта его сочилась кровь, казалось, был в здравом уме, а не в помрачении. Он повторил:

— Как вы смеете?

— Самоубийство — это грех! — заявила Нурске. — Вас будут поджаривать за это в аду на медленном огне.

— Будь глупость грехом, тебя бы поджарили первой. Нет, я ошибся. Поскольку ты жирная, то будешь не поджариваться, а гореть, быстро гореть ясным пламенем.

Медсестра сжала кулаки, словно держала в них что-то невидимое: очевидно, сейчас ей очень не хватало вышеупомянутой палки. Лучше не знать, что, скорее всего, случится в Степни-Лэтч после нашего ухода из-за столь необдуманных высказываний мистера Пенфолда…

— Мистер Стокер, — умоляюще сказал он, — я больше не хочу жить. Жизнь причиняет мне боль.

— А смерть нет? — решился я спросить.

— Умирание, да, может быть, но не смерть. Смерть это не что иное, как… нежное забытье, капитуляция, когда тебя просто уносит прочь.

— Уверенности в этом у нас нет, — возразил я тоном, который не завоевал бы доверия в суде.

— Уверенности нет, — согласился он. — Но самоубийство, мистер Стокер, это тема, о которой вы и сами частенько размышляете, разве нет?

Он уперся в решетку окровавленным подбородком. Меня нервировала кровь, пузырящаяся на его нижней губе, когда он говорил, но еще больше — его слова. Я уставился на этого человека, глаза которого сейчас горели, горели знанием… обо мне, по крайней мере так мне казалось. Но как мог он узнать о моих мрачных раздумьях, о Манхэттене, о том, что там произошло? Не мог. Он не провидец. Это сумасбродная мысль, не более, а я уже готов приписать особые способности обыкновенному сумасшедшему. Впрочем, следует признать, когда Т. М. Пенфолд продолжил, иные его рассуждения звучали вполнездраво.

— Я был свободным человеком, мистер Стокер, и лет шесть тому назад сам проживал в Челси, — ведь шесть, верно? — когда произошло ваше знаменитое вмешательство в ту попытку самоубийства на Темзе.

Ага, наконец-то объяснилось, откуда он меня знает. Проклятый «Панч», чертовы газетчики!

— Мистер Пенфолд, я заверяю вас…

— А вам не приходило в голову, мистер Стокер, — перебил он меня, — что не стоило встревать? Не стоило мешать этому человеку умереть?

— Мистер Пенфолд, человек, который спрыгнул с «Сумрака» в Темзу, все равно умер, как вы наверняка знаете, если вы…

— Минуточку, сэр, дело не в этом. Вы не позволилиему умереть. И потому я задаю этот вопрос во второй раз: не приходило ли вам в голову, мистер Стокер, что следовало дать этому человеку умереть?

Честно говоря, еще как приходило. В последующие годы я частенько задавался этим вопросом. Но конечно, ничего подобного признавать не стал.

— И знайте, сэр, я весьмапристально следил за этим делом в прессе, поскольку моя собственная жизнь в последнее время превратилась в… нечто, от чего я предпочел бы избавиться.

Собирается ли он вдаваться в подробности? Следует ли мне спросить о них?

Я не успел толком над этим задуматься, поскольку тут доктор Стюарт заговорил о своем пациенте тоном более сочувственным, чем ранее, хотя заговорил он, не обращаясь к Пенфолду, а о нем, как будто тот отсутствовал.

— Пенфолд, — сказал он, — чувствует свою вину за смерть жены, двух дочерей и младенца внука. Хотя власти признали эти смерти несчастным случаем — они утонули во время лодочной прогулки. И все же Пенфолд…

Доктор Стюарт не стал называть диагноз, и взгляд, который он бросил на мистера Пенфолда, был сочувственным. Да и как могло быть иначе: перед ним стоял человек со слезами на глазах и кровью на губе, кровью, имевшей вкус презираемой им жизни.

— Именно после его первой попытки покончить с собой, — резюмировал доктор Стюарт смягчившимся голосом, — родственники жены Пенфолда отправили его в Степни-Лэтч, и с тех пор он остается здесь.

— Да, — вновь заговорил Пенфолд, хмуро глядя на своего тюремщика, — здесь я останусь на долгие годы.