Анна стояла рядом со мной на носу. Мы снова были друзьями, хотя и не говорили о том, что произошло между нами с тех пор, как мы ушли из Бордо. Я не желал к этому возвращаться, словно к болезни, во время которой страдал от лихорадки и был не в себе, а теперь выздоровел. Хотя это довольно странно звучало в устах человека, только что ставшего свидетелем кровавой и безвременной кончины лучшего друга. Но меня тревожило больше всего вовсе не то, каким образом погиб Билл, — это была боль, с которой следовало бороться, как с обычной раной. Меня донимало то, что его жизнь была отравлена сэром Хьюгом де Кервези задолго до кончины, и я не сомневался — именно рука этого негодяя пустила тот арбалетный стержень. Я с горечью сознавал, что Билл был обречен задолго до нашей последней ночи в Бейлстере, по сути дела, с того самого момента, как мы с ним познакомились. А я даже не мог припомнить нашу первую встречу — может, это было в трапезной соборной школы? — и это тревожило меня еще больше. Кервези стал сущим проклятием не только в смысле бед и испытаний для нашей плоти, но и мукой для наших душ; что бы я теперь ни думал о душе, я не сомневался, что именно там, как цветы, распускаются дружба и любовь. Кервези осквернил все это, обгадил нас изнутри и снаружи.

И вот теперь гнев и ярость, терзавшие меня, пока мой друг был рядом, снова охватили все мое существо. Но отныне, подпитываемые могучим огнем жажды отмщения, они горели гигантским погребальным костром. Ярость странным образом вытесняет горе, и мои слезы высохли, иссушенные ее жаром. Она то вспыхивала ярким пламенем, как раздуваемые угли, то становилась совершенно холодной, и моя душа словно покрывалась инеем. И хотя меня до краев переполняли гнев и ярость, да так, что я боялся вот-вот извергнуть их пылающими искрами прямо на палубу, внешне я был совершенно спокоен. Мысли прояснились, и я видел все с ясностью и четкостью, которые, вероятно, в любое другое время напугали бы меня до смерти. Я понимал, что больше мы с Биллом никогда не увидимся, и это приносило мне странное успокоение. Мысль о том, что все могло бы сложиться иначе, пугала больше, чем понимание случившегося — мы барахтались в одной и той же сети. Такова уж привычка мужчин — искать некий смысл в смерти тех, кого мы любим, а тут этого смысла было навалом, причем самого жестокого.

В то утро Анна молча стояла рядом со мной — может, несколько часов. Солнце уже полностью взошло, когда она протянула руку и осторожно коснулась моего лица своим прохладным пальчиком — сначала под одним глазом, потом под другим, и удивленно сказала:

— Глаза у тебя сухие.

— Там уже ничего не осталось, — хрипло ответил я. — Ничего. Я ведь любил его, сама знаешь.

— Знаю, — кивнула она. И мы опять замолчали. Потом она спросила: — Значит, и мне можно его оплакать?

Я обнял ее, и она дала волю слезам. От них мое лицо тоже стало мокрым, и я подумал, как это странно, что кто-то другой оплакивает Билла вместо меня.

— Он хорошо умер, спокойно, — сказал я через некоторое время, когда мы уже сидели на палубе, прислонившись спинами к лееру ограждения. Какие все-таки ничтожные слова, ничего не значащие… — Он был в ясном уме и ушел с любовью… с любовью в сердце, — закончил я, и это было истинной правдой.

— Он страдал? Ему было больно? — Ее голос дрогнул. Я скривился и взял ее руку.

— Если бы я сказал «нет», ты бы поверила?

Она изучающе смотрела мне в лицо покрасневшими от слез глазами. Потом качнула головой, едва заметно, и прошептала:

— Нет…

— Да, ему было очень больно, но к самому концу — меньше. Он был храбрый и сильный, так что смерти пришлось подождать. Мы о многом успели поговорить… — Тут я сделал паузу. Понял, что вовсе не хочу рассказывать Анне, что поклялся Биллу никогда ее от себя не отпускать. Может, мне показалось, что она придет в ужас, почувствовав себя связанной обещанием, данным уже мертвому. Но, сказать по правде, эта клятва стала последним звеном, соединяющим меня с моим другом. Тайна, о которой не знает никто, кроме него, стала своего рода невидимой нитью, связующей мир живых с тем местом, где теперь обитает Билл. Она начиналась глубоко у меня в душе и была столь туго натянута, что любое колебание, посланное по этой тонкой, хрупкой и одинокой нити через пустые миры, непрестанно овеваемые ледяными ветрами потерь и утрат, тут же ощущалось здесь, свидетельствуя о присутствии на другом ее конце кого-то, крепко там ее державшего. Я почувствовал это именно тогда и ощутил облегчение и успокоение. Я и сейчас это чувствую.

— Ты все еще не заплакал? — укорила Анна.

— Биллу бы это не понравилось, — проворчал я. — Не одобрил бы он, начни я реветь. А вот ты… Кроме того, я уже выплакал по нему целое море слез, когда был уверен, что он погиб.

— Ох! Господи, Пэтч, ты совсем отупел от горя!

Я покачал головой и сжал ее руки.

— Мне тогда не следовало горевать: вместо этого надо было разъяриться! Ну ладно, еще успею. И никаких слез не будет, любовь моя, до тех пор, пока… — Голос мой дрогнул, я прижал ее пальцы к губам и молчал, пока не совладал с собой. — Сэр Хьюг де Кервези… — Я скривился, произнося это имя, словно в рот попала хина. — Он заплатит собственной жизнью, клянусь. Это и будет месса, которую я отслужу по своему брату. И когда он перестанет дышать, вот тогда я заплачу.

— Пэтч, я…

— Нет, любовь моя. Я весь горю, как бочка со смолой! И этот огонь должен пылать, и ты мне в этом поможешь. — Я бы еще добавил, если бы нашел подходящие слова, что это слишком неуправляемый огонь и я не в силах его контролировать, хотя и понимаю — когда он прожжет меня насквозь и выйдет наружу, я тотчас узнаю его и по углям увижу, куда мне идти дальше.

Вскоре, слишком скоро, Адрику настало время нас покинуть. Прощаясь, нам по крайней мере не было нужды скрывать свои чувства. Старик, кажется, никогда особо не интересовался тем, что ощущают другие и как они живут, пока ничто не прерывало его ученых изысканий, так что я несколько удивился, как вдруг осветилось изнутри его мертвенно-бледное лицо, когда он впервые встретился с Анной. Он вдруг стал изысканно вежлив и куртуазен, правда, Анна потом сообщила мне, что его интересовали лишь манускрипты, хранящиеся в библиотеке ее дяди-императора.

Со мной он вел себя настороженно, пока я не усадил его на носу и не убедил, что вовсе не виню в смерти Билла, в моем вынужденном бегстве из Англии и во всех других прискорбных событиях, связавшихся в сеть, где мы оба запутались. После этого мы с ним общались как прежде, хотя оба помнили, что теперь все переменилось. Я уже не его ученик, а запятнанный кровью преступник, и он больше не библиотекарь аббатства, неутомимо разыскивающий всякие эзотерические чудеса, но интриган и проныра, рыскающий по миру, который его как будто нимало не пугает. Я, правда, никогда не считал Адрика смелым, просто знал, что ему наплевать на собственную безопасность, как это обычно бывает у эксцентричных людей. Но после событий в Пизе, а также памятуя о нашем давнем приключении в Венноре, я понял — не просто бесстрашен, но еще и абсолютно хладнокровен. Мы провели вместе два веселых дня, пока шли на юг, к Остии. Он намеревался вернуться в Рим и не скрывал своего нетерпения.

— У меня еще куча недоделанных дел в библиотеке Ватикана, — мечтательно заявил он, а я знал, что это более чем сдержанное определение его намерений. Даже если бы у Адрика было девять жизней кошки, более того, если бы он обладал даром жить вечно, его дела в библиотеках никогда бы не закончились.

— Что ты выкапываешь на сей раз? — спросил я.

— Хм-м-м! — Он одарил меня недоступным пониманию взглядом. — Небольшое исследование тут, некоторые не до конца изученные проблемы там… Я все тебе расскажу, когда снова встретимся.

— Думаешь, у нас есть такой шанс, Адрик?

— Шанс? Мой милый мальчик, полагаю, мы теперь служим под командованием одного и того же капитана. И у нас есть все шансы весьма скоро от души порадоваться при виде друг друга. Нет-нет, ты отправляйся на Коскино, а я — в Рим, но мы встретимся еще до наступления зимы… Может, в Венеции? Я, конечно, хотел бы отправиться с вами…