Но для поэзии времени почти не было — «Кормаран», скрипя и раскачиваясь, шел все дальше по холодному морю. В мерзкую погоду спать было невозможно, и это случалось довольно часто, а в минуты затишья я оказывался настолько обессиленным, что немедленно погружался в сон, лишь чуть-чуть менее глубокий и беспросветный, чем сама смерть. Когда мы отплыли из Исландии, я покинул свой уютный уголок на баке, чувствуя, что это отлучает меня от остальной команды — чего я всеми силами хотел избежать. И теперь сей уголок завалили грудами парусины, за которыми спрятали огромные связки китового уса и мехов. А их, как объяснил мне Павлос, нужно беречь от сырости. Дни проходили в лихорадочном ожидании смертельной опасности, но ночные вахты были еще хуже. С каждым взлетом на гребень волны, с каждым провалом в глубокую яму между ними дощатая обшивка корабля скрипела и стонала, как тысячи душ в чистилище, и я был почти уверен, что днище вот-вот развалится и все мы ухнем вниз, в холодную зеленую бездну. А мое жалкое состояние еще более ухудшилось после дезертирства Фафнира. Я теперь редко его видел: он, кажется, нашел себе уютное убежище между китовым усом и мехами, потому что именно там исчезал его роскошный хвост в те редкие моменты, когда он попадался мне на глаза.
На обратном пути мы не стали заходить в Исландию. Слишком велика была опасность попасться в лапы королевским мытарям. Низам проложил курс, который должен был вернуть нас обратно в обитаемый мир, по длинной кривой, и она привела нас к северной части Ирландии. «Длинная кривая» — это он ее так назвал, но наш переход, как неукоснительно отмечалось на картах капитана (пергаментах, которым он оказывал больше уважения и почтения, чем любым святым текстам, какие мне только встречались), скорее напоминал неверную поступь пьяного паука: короткий бросок в одном направлении, сумасшедшие рыскающие зигзаги в другом, однако неизменно ведущие нас на юг и восток. Мы шли в Дублин и, кажется, очень торопились туда добраться.
Наконец мы поймали сильный ветер, со свистом летевший с запада, и много дней неслись на всех парусах, причем все торчали на палубе, безостановочно работая онемевшими от холода руками. Но однажды я вдруг почувствовал, как шкот ослаб у меня в руках, и мы все одновременно посмотрели вверх. Парус чуть обвис, совсем немного, я даже решил, что мне это показалось. Возле мачты со свистом пролетел буревестник. Потом корабль снова рванулся вперед, и все кончилось.
Но на следующее утро, проснувшись — резко, внезапно, без всякого перехода ото сна к бодрствованию, как всегда со мной бывало в последнее время, — я увидел чистое, словно вымытое небо над головой, несколько совершенно безвредных облачков и какую-то белую птичку. Западный ветер стих; мы шли галсами против легкого южного бриза, и скоро к первой птичке присоединились другие — это были чайки, они кружили над нами и кричали. Не буревестники, не одинокие альбатросы, преследовавшие нас в открытом море, но огромные чайки вроде тех, что стаями кружатся над свежевспаханным полем у нас дома. Люди начали улыбаться и разговаривать чуть более свободно, ведь, по правде говоря, в последнее время мы все пребывали в несколько подавленном состоянии. Бесконечное меню из копченого тупика сделало свое дело, да и еще кое-что нас ослабляло. Губы мои распухли, да и язык тоже. Жевалось с трудом, и если между зубов попадал кусочек мяса, было очень больно, а из десен сильно сочилась кровь. Ноги сгибались с трудом, на коже высыпали темные пятна. Многие тоже плевались кровью и жаловались на распухшие суставы. Хорст лишился двух задних зубов, а Джанни чуть не подавился одним выпавшим у него во сне.
— Это все скорбут, цинга, — заявил Исаак, который не мог предложить нам никакого лекарства. — Надо дотерпеть до суши и перейти на другую пищу вместо этих проклятых тупиков.
Мы верили ему, ничего другого нам и не оставалось. Но приближение земли действительно чувствовалось, ее запах ощущался в теплом бризе: дыхание влажной почвы, призрак зелени. Корабль, казалось, просыпался от долгого лихорадочного сна.
Мы были в трех днях плавания от Ирландии. Наш безумный рыскающий курс привел нас обратно к островам Шотландии, и в тот день мы миновали острова Сент-Килда — ничтожное убежище отшельников, над которым кружились бесчисленные чайки, как пчелы над ульем. Низам держал курс на Северный пролив, чтобы выйти к Дублину — и к какой-то цивилизации; и мысли об этом занимали меня теперь все больше и больше. Улицы, толпа людей, таверны, пиво! Мы почти ни о чем другом не говорили. Женщины тоже, хотя этой темы я старался избегать незаметно для остальных. Билл часто рассказывал мне про городских шлюх, услугами которых пользовался; для него плотские наслаждения были столь же естественны, как дыхание. Но меня эти девки отпугивали — их плотоядные взгляды и колышущиеся, потные и тяжелые груди. В этом таился смертный грех, и, кроме того, я по природе своей был застенчив.
Странно, но до сей поры единственных обнаженных женщин я видел в церкви: раскрашенные тела, находящиеся в аду, изображенном на западной стене храма Святого Сергия, часто посещаемого школярами и студентами Бейлстера. Там было много женщин, представленных со всеми подробностями — с круглыми, как репа, грудями, маленькими животами и черными треугольниками между бедер, — их вели в геенну похожие на змеев демоны, которые бесстыдно и похотливо их лапали и тыкали в ягодицы своими трезубцами. Я частенько лежал без сна в своей гнусной маленькой комнатушке на Окслейн, а их бледные тела так и мелькали у меня перед глазами, и моя собственная плоть бунтовала и восставала против меня. Я пытался сосредоточиться на подробностях, вообразить, как острые трезубцы терзают мою плоть, но эти груди и темные треугольники внизу живота, так нежно манившие к себе… И тогда я вскакивал с постели и принимался молиться, упав на колени, пока они не начинали болеть от жесткого пола, — только чтобы отогнать от себя эти мерзкие видения. Иной раз мне даже приходилось выбегать на улицу и бродить по городу до зари, читая молитвы, перебирая четки и бормоча что-то себе под нос, как какой-нибудь умалишенный. В одну из таких ночей я и обнаружил место, где можно перелезть через городскую стену.
А теперь, как мне казалось, я уже не был связан церковными ограничениями и правилами, а похабные и весьма причудливые истории, которые все до единого члены команды находили время мне рассказать, представлялись, коли на то пошло, лишь чуть более страшными, поскольку я знал, что теперь и сам могу позволить себе подобные приключения, если захочу. А сны мои между тем становились все более пылкими: это была странная смесь из видений обнаженной плоти и фрагментов услышанных за день рассказов. На вторую ночь после того, как мы миновали Сент-Килд, мне приснилось совершенно неестественное переплетение тел (египетская цыганка с ее змеей — из рассказа Джанни; плюс две сестры-близняшки из Финляндии — подарочек Илии; плюс толстая, но чертовски умелая генуэзка, о которой поведал Хорст); проснувшись, я обнаружил, что мы приближаемся к берегу. Впереди лежал длинный пляж из белого песка, расстилаясь, как пролитое молоко, ниже торчащих из вересковых пустошей скал.
Это был один из Гебридских островов, одинокий и необитаемый, если не считать диких овец, которые паслись здесь, брошенные поселенцами в незапамятные времена. С берега сбегал ручеек с пресной водой, и мы намеревались пополнить ее запасы. Свежая вода и свежая баранина! Экипаж «Кормарана» предпочитал пореже попадаться людям на глаза, учитывая характер своих занятий. Когда мы заходили в людную гавань, все дела делались на берегу — и никак иначе. Когда же доходило до пополнения запасов провизии или починки, капитан выбирал селения с дружественно настроенным по отношению к нам народом или уединенность безлюдных берегов. Наши запасы пресной воды подошли к концу, и хотя оставшегося хватило бы на плавание до Дублина, нам следовало, как объяснил мне Жиль, всеми способами отбиваться от тамошних торговцев, чье любопытство поистине ненасытно. А Гутхлаф, наш плотник, хотел заделать отскочившую доску обшивки и исправить всякие другие повреждения, полученные кораблем во время похода через море Мрака.
