Теплый воздух был напоен запахами сырой земли. Вот я и дома. Воспрянув духом, я решил найти удобное местечко, чтобы провести там остаток ночи. Еще будучи озорным юным монахом, я запомнил все тайные пути на территорию аббатства. И теперь пошел вдоль северной стены мельницы вниз к реке, спустился на берег и ступил на мелководье. Холодная вода стекала сюда с пустошей на холмах и возвышенностях. Бредя по колено вверх по течению, перелезая через корни ив, я услышал, как колокол аббатства зазвонил к вечерне. Здесь берег забивали наносы из старой соломы и воняло сырым навозом. Я взобрался на гранитный уступ, поднялся выше, перелез через низкую стену, и передо мной оказалась дверь в конюшню аббатства. Осталось только поднять щеколду и войти внутрь.

Воздух в конюшие был спертый и теплый, пропитанный запахом лошадей. В кромешной тьме я слышал, как они переминаются в своих стойлах, равнодушные к моему вторжению. И я порадовался, что не испугал их. У меня оставалось еще несколько часов темного времени, чтобы поспать. Просвет в стене указывал на окошко, и я ощупью направился к нему. Мне не хотелось быть обнаруженным конюхами и их подручными, и я надеялся, что заря разбудит меня до их прихода. Я нащупал стену, набрал соломы, устроив себе нечто вроде тюфяка, и улегся. Сон обрушился на меня как лавина.

По лицу пробежало что-то пушистое с острыми коготками. Я дернулся и открыл глаза. В конюшню просачивался скудный свет. Спасибо мышке, прервавшей мой сон: бледная заря вряд ли бы меня разбудила. В окно было видно, что в аббатстве по-прежнему тихо, хотя со стороны церкви уже доносилось бормотание — там шла ранняя месса. Я решил дождаться, когда братья перейдут к обычным дневным заботам, прежде чем отправиться на розыски Адрика — он, как мне казалось, самый подходящий человек, которому можно рассказать обо всех своих бедах. Он, несомненно, сразу посоветует, что нужно делать, и, я искренне надеялся, примет мою сторону. А пока я отряхнул сутану от соломы и побрел по конюшне. Лошади и пони фыркали, когда я проходил мимо их денников, и я гладил их длинные морды. Некоторых я знал: вон тот маленький черный пони возил меня в вересковые пустоши. Он заржал, когда я погладил его влажный бархатный нос. В следующем стойле стоял здоровенный гнедой, совершенно замечательный, я никогда таких не видел за все годы, проведенные в аббатстве. «Наверное, наш аббат приобрел себе нового коня», — подумал я, протягивая животному горсть сена. И тут заметил конскую сбрую, висевшую на двери конюшни. Убор был очень богатый, весь отделанный серебром тонкой работы. «Слишком роскошный для аббата», — отстранение подумал я и наклонился, чтобы получше его рассмотреть. Уздечку украшали медальоны с какими-то изображениями, и в более ярком свете наступающего дня я разглядел эти символы. На одном были епископский посох и гончая; на другом — две длинные скрещенные кости между сверкающими звездами. Гербы епископа Бейлстера и его сенешаля [22]. Это боевой конь сэра Хьюга де Кервези — и он только что укусил меня за руку.

Я отскочил, споткнулся о кожаное ведро и ударился о стену с такой силой, словно это сэр Хьюг пырнул меня своим кинжалом, выпуская внутренности. Значит, мое бегство — все эти дни и ночи одиночества, лишений и страхов — было напрасным. Кервези жив, перехитрил меня, да и куда с моими убогими мозгами тягаться со столь опытным человеком. Мой преследователь — профессиональный охотник на людей. А я просто слепо вперся прямо в расставленные им сети. Я сел на пол, баюкая укушенную руку. Конь прокусил мне кожу между большим и указательным пальцами, но не сильно. Боль, однако, убедительно доказывала, что я пока жив. Пока мне не перерезали горло, я еще могу убежать. Так я и сделал — выскочил из конюшни через заднюю дверь и бросился прочь мимо курятников. Потом пробрался у загона для свиней на полянку с высокой травой и крапивой, тянувшуюся до самой реки, — это был небольшой пустырь, где стояли старые телеги, валялись сломанные плуги и прочий ненужный хлам, свободно зараставший ежевикой. Я нашел кучу из сломанных колес и досок, бывших когда-то повозкой для сена, и забрался под них. Молодая крапива, гораздо более жгучая, чем старая, изранила мне все лицо и руки. Но я спрятался. Зарылся в землю. Сюда обычно мало кто забредал. И отсюда была видна часть двора перед конюшней. Может, у сэра Хьюга иссякнет терпение и он уедет домой… Я потер укус на руке и волдыри от крапивы и приготовился к долгому ожиданию.

Сидеть под этой бывшей повозкой для сена было довольно приятно. Старые доски проросли жимолостью и собачьим шиповником, сладко пахнущие розовые цветы были такого яркого оттенка и столь невинны на вид, что я начал ощущать себя если не в безопасности, то по крайней мере под защитой могучих сил самой природы, окружавшей меня. Зеленые побеги пробивались повсюду. Может, и странно для человека, повидавшего много чудес, думать таким образом, но вряд ли есть зрелище более поразительное и завораживающее, чем проклюнувшиеся побеги молодой крапивы. Зеленые, словно изумруды, они тянутся к солнцу с таким упорством, что почти видишь бьющую из них жизненную силу. А жгучие волоски напоминают, что к тайнам творения можно приблизиться, но их нельзя понять. И сейчас, глядя, как зеленые побеги впитывают свет, слушая, как в шиповнике жужжат пчелы, я чувствовал, что страхи мои ослабевают.

Я нашел несколько листьев щавеля, приложил их к волдырям от крапивы, чтобы унять жжение, и стал обдумывать план дальнейших действий. Если удастся найти Адрика, у меня по крайней мере будет союзник. Если нынче воскресенье, придется ждать весь день. По понедельникам он всегда сидит в библиотеке. По вторникам он любил, оседлав пони, путешествовать по окрестностям в поисках всяких редкостей. Я молил Бога, чтобы нынче был вторник. Из своего убежища в шиповнике я видел за конюшней часть здания аббатства и садик лекарственных растений. Начали появляться монахи, они брели по своим делам с видом спокойной уверенности в безопасном существовании и обеспеченном вечном спасении после смерти. Я, к сожалению, видимо, уже лишился и того и другого. Но их присутствие означало, что нынче не воскресенье. Я лежал, высасывая нектар из маленьких цветков жимолости, и думал, что смотрю сейчас на свою прошлую жизнь как бы со стороны. Всего пару лет назад я был одним из этих спокойных и уверенных людей. А теперь целая вечность отделяет меня от них, жалкого, грязного преступника, скрывающегося в зарослях. Я понял, что уже не смогу вернуться к той жизни и теперь презираю их спокойствие. Мне вдруг захотелось вылезти и заявить о себе, показать им, что все это лишь иллюзия и они в одно мгновение могут выпасть за хлипкие стены своего мирка на какой-нибудь заброшенный пустырь.

Провалявшись так, погруженный в свои мрачные мысли, я внезапно уловил некое движение возле конюшни. Несколько монахов, половших сорняки в садике, бросили свои мотыги и побежали к ней. Послышались крики удивления и ярости — отсюда было трудно понять, в чем дело. Потом раздался грохот, за ним перестук копыт, и из конюшни вылетел огромный конь. Всадником в темно-зеленом платье был сэр Хьюг. Рыцарь что-то держал в правой руке, какой-то длинный черный тюк, свисавший почти до земли. Потом я увидел, как сэр Хьюг поднял этот тюк к лицу, потряс и отбросил в сторону. Тюк упал на землю, и я понял, что это человек, очень высокий и тощий, в черной сутане. Сэр Хьюг поднял коня на дыбы, заставив его гарцевать на задних ногах, словно демонстрируя монахам, наблюдавшим с безопасного расстояния, стать животного. Потом конь и всадник немного успокоились и неспешно скрылись из моего поля зрения.

Монахи бросились к упавшему в кусты возле свинарника товарищу. «Адрик! — кричали они. — Адрик!» А я мог лишь смотреть из своей дыры, как они поднимают моего друга с земли. Он пошатывался, но по крайней мере был жив и, похоже, не ранен. Однако позволил отвести себя к скамейке на солнце в садике лекарственных растений, а потом отпустил остальных монахов. Там он уселся, склонив голову на руки, словно старый ворон, вокруг которого вьются мелкие бурые птички. В конце концов они оставили его в покое и отправились по своим делам, покачивая головами и, полагаю, сплетничая, как старые бабы.