Северо-восточное предместье Парижа Сена-Сен-Дени было наводнено эмигрантами. Здесь царила бедность. Этот пригород служил прибежищем и рассадником нищеты. Полицейские его избегали. Шел уже третий час ночи, однако на здешних улицах жизнь продолжалась. Неоновая вывеска зазывала в круглосуточную арабскую забегаловку, продающую фалафель. Рядом со входом стояла группа куривших мужчин. Кося глазом на прицепившуюся к ней компанию отморозков, Эмма прижала к себе сумку и ускорила шаг. В сумке лежали маскировочная одежда, фотоаппарат, дамская сумочка и, разумеется, оружие. Компания, окружив ее, шла рядом.

— Это мы с тобой говорим, слышь, мадам, — снова окликнул ее один из них, на сей раз по-французски. — Ты тут в гостях или переехала? Мы точно тебя раньше не видели.

Эмма завернула за угол, не замедляя шага и не реагируя на приставания. Она хорошо знала, что такое молодость и необузданность, когда у тебя уйма свободного времени и ужасно мало денег.

— Разрешите пройти, — сказала она, увидев нужный дом и собираясь пересечь улицу.

— Убавь-ка прыть! — Это был вожак, если таковой у них вообще имелся.

Простецкий парень лет девятнадцати или двадцати. Наверное, алжирец, если судить по ястребиному носу и темным глазам. Он встал перед ней, загораживая проход. На нем была майка, обнажавшая огромные бицепсы. Эмма заметила на шее татуировку в виде кинжала. Значит, сидел. Это объясняет его мускулы. У него была уйма времени, чтобы «накачаться» в импровизированном спортзале на тюремном дворе.

— Я сказала «разрешите пройти». — Эмма сделала шаг в сторону, пытаясь обойти алжирца, но и он произвел тот же маневр и опять перекрыл ей путь. Она выпрямилась и почувствовала напряжение, которого не было еще минуту назад. — Чего вы хотите?

— Поговорить.

— Уже поздно. Мне надо домой.

— Почему бы нам не пойти вместе ко мне в койку? — проговорил вожак, наседая на нее. — Ты да я. Не беспокойся, домой тебя доставят вовремя, к утренней молитве успеешь.

— Этого не потребуется. А ну, брысь отсюда, ребятки! — Она их сознательно провоцировала и ничего не могла с собой поделать. На нее накатило. Сегодня сам черт ей не брат.

Сзади подходили другие. Она оглянулась. Позади никого. Ни арабской закусочной, ни тату-салонов. Лишь темные витрины магазинов. Где-то вдалеке послышался звук разбитой бутылки, а потом истерический женский смех, перешедший в истошный вопль. Она почувствовала, как внутри у нее что-то оборвалось.

— Не упрямься, — сказал главный. — Почему бы тебе с нами не прошвырнуться?

— И отдай сумку нам на хранение, — предложил другой. — Мы сами доставим ее в твою комнату.

За сумкой протянулась рука, но Эмма резким движением вырвала свою ношу:

— Сумка останется при мне.

— Не тебе решать, — возразил вожак.

Он стоял теперь совсем близко, всего в нескольких сантиметрах от нее, и можно было разглядеть, что один глаз у него зеленоватый, а другой — почти карий. И тут он совершил ошибку. Протянул руку и ухватил ее за локоть. Не сильно, зато цепко, не оставляя сомнения относительно своих намерений.

Но Эмме только и требовался предлог.

Костяшками согнутых пальцев она саданула его изо всех сил в нос, между ноздрей, снизу вверх. Движение было столь молниеносно, что парень даже не заметил ее взлетевшей руки. Удар пришелся точно в цель. Эмма почувствовала, как хрустнул хрящ, и услышала треск сломанной носовой перегородки. Вожак пошатнулся, сделал шаг назад и упал на колени, ощутив наконец силу удара. Из разбитого носа ручьем хлынула кровь. Не оборачиваясь, Эмма ногой ударила того, кто стоял позади нее, так как чувствовала, что из всей компании этот настроен наиболее решительно. Удар пришелся в грудь. Громила упал как подкошенный, корчась и задыхаясь. Его глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

Большего не требовалось. Остальные бросились наутек.

Презирая себя, Эмма пересекла улицу и вошла в дом.

Десятиэтажный муниципальный дом с умеренной квартплатой — по-французски habitation à loyer modéré, или HLM, — был своего рода памятником анонимности. Его построили сорок лет назад, и с тех пор больше к нему не притрагивались. В душном подъезде стоял запах гашиша. Эмма подошла к лифту и пять минут ждала, пока тот спустится. Лестница начиналась на другой стороне площадки, но Эмме совсем не хотелось подниматься по ней на пятый этаж. Плевать ей было на обдолбанных жильцов, на которых там можно было наткнуться, но ее воротило от застарелого запаха мочи. Он слишком явно напоминал ей о собственном доме и о прошлом. А прошлое было единственным, чего она до сих пор боялась.

Двери лифта открылись, и вскоре она уже стояла на площадке пятого этажа. Квартира 5F находилась в конце коридора. Эмма подошла к входной двери, держа в одной руке ключ, а другой сжимая в сумке компактный пистолет «ЗИГ-Зауэр Р238» швейцарско-американского производства, известный своей точностью и надежностью.

Войдя, она закрыла дверь, заперев ее на два замка, и бросила сумку на пол в кухне. Затем, опустившись на колени, вынула из сумки пистолет и, проверив, стоит ли тот на предохранителе и вошел ли патрон в патронник, положила его на кухонный стол. Квартира была сырая, как и та, другая, в Руане, в которой она провела предыдущую ночь. Ну вот, теперь ты снова на другой стороне, добро пожаловать,пробормотала Эмма. Ребята из «Дивизии» никогда бы не сняли такую квартиру. Причем дело было не только в деньгах, но еще и в безопасности. Нельзя ставить операцию на грань провала из-за того только, что местному хулиганью вдруг приспичит покуролесить.

А как прикажете понимать ее собственное поведение? Затеяла драку, которой, несомненно, следовало избежать. И это безрассудство — еще только начало.

Она открыла холодильник. При дрожащем свете тусклой лампочки разглядела тарелку с ломтиками сыра, покрытого пятнами плесени, и пакет прогорклого молока, от которого исходил такой мерзкий запах, что Эмма ощутила его даже там, где стояла. Она закрыла дверцу, шепча под нос бранные слова. По крайней мере, могли бы положить ей в холодильник хоть что-нибудь мало-мальски съедобное. Упаковку йогурта, может, банку маринованных огурцов, а то и бутылку минералки. И даже, прости господи, бутылку вина. В конце концов, это все-таки Франция.

В животе урчало, и она чувствовала, как его подводит от голода. Воспоминания стучались в голову, словно кто-то колотит молотком.

Неуклюжая, долговязая девчонка в рваном шерстяном платье. Рыжие волосы коротко острижены, давно не чесаны и безнадежно спутаны. Дерзкие, глядящие исподлобья зеленые глаза на лице, изуродованном экземой. Она стоит в школьной столовой, вытянув перед собой руки для наказания. У ее ног лежат разбитая фаянсовая тарелка и шлепок слипшейся каши, которую она только что выскребла с самого дна кастрюли. Черный ремень хлещет ее по ладоням, а затем и не только по ним. И хотя все ее тело кричит, хуже всего приходится измученному голодом и болью желудку.

Эмма усмехнулась своей сентиментальности. Другим ребятам приходилось и похуже. Но где-то внутри себя она опять услышала, как ее кто-то зовет: «Лара!» — и ей сразу же захотелось скорее упрятать воспоминания под замок.

Затем она обошла всю квартиру, задерживаясь в каждой комнате, и, приложив ухо к стене, слушала, что за ней происходит. Так она делала всегда, хотя сейчас голоса соседей через крошащийся, растрескавшийся бетон и без того звучали достаточно громко. Шум — это хорошо. Тишина — это плохо. Тишина означает страх. А страх означает полицию.

Эмма вернулась на кухню и поискала в сумочке, не найдется ли в ней чего-нибудь съестного. Она откопала там жевательную резинку и пакетик леденцов, который купила в Лондоне, направляясь на встречу с Джонатаном. Она высыпала леденцы на ладонь и принялась есть, кладя в рот по одному. Ничего не поделаешь. Сама выбрала такую «шикарную» профессию.

Как раз в этот момент раздался стук в дверь. Эмма пересекла кухню и взяла пистолет. Кто-то постучал три раза. Она приникла к глазку и, узнав мрачного, неряшливого человека, стоящего по ту сторону, открыла дверь.