Она права, конечно – не мог. Я работал с ним три года и высоко ценил, но именно поэтому я хорошо знаю его «потолок». Делать что-то необычное и блестящее в стрессовой ситуации – это не про Михалыча.

Я киваю, гоняя вилкой по тарелке свой кусок мяса – хорошо прожаренный: я кровавых стейков не люблю. Потом поднимаю на нее глаза и спрашиваю – довольно бестолково:

– Почему ты?

– Потому, что умею делать журналы. Потому, что наши хозяева – мои друзья: у нас за плечами долгая история общения и совместной работы в Лондоне. Потому, что хищная.

Я ерзаю в кресле. Мне не доставляет удовольствия этот разговор, хотя возразить ей я ничего не могу. Она легонько касается своими прохладными пальцами моей руки, заставляя посмотреть на нее – в ее гипнотизирующие темные глаза.

– Они попросили им помочь. Я этого не добивалась – я просто вошла в положение. Им нужен в Москве сильный человек, чтобы защитить то, что вы столько лет так хорошо делали. Им нужна на посту главного редактора жестокая, эффектная дрянь – чтобы остальные могли жить спокойно. Чтобы ТЫ мог жить спокойно, не думая о проблемах.

Меня поражает выражение ее лица – оно неуловимо печальное и чуточку отстраненное. Словно у человека, обремененного грузом каких-то тяжелых обстоятельств: он с ними смирился, но не забывает и все в жизни делает, «держа их в уме». Мне кажется, что она говорит не только о работе – есть еще что-то, чего я не знаю и чего мне, кажется, лучше не знать. Но я понимаю вдруг, с крайним изумлением, что не хочу видеть ее печальной. И не могу слышать, как она говорит о себе эти ужасные вещи – с этим отрешенным, смирившимся лицом…

– Зачем ты так о себе говоришь?

Определенно, у меня сегодня день идиотских спонтанных высказываний!

Она передергивает плечами:

– Потому что это правда.

– Нет. – Я как-то неожиданно для себя начинаю кипятиться и опровергать то, что она говорит о себе. То, с чем еще вчера – еще сегодня утром – был совершенно согласен. – То есть я не буду спорить – ты невероятно эффектная. Но дрянь? Но жестокая? Господи, ты себя… переоцениваешь. Черт, я не то хотел сказать. Я хочу сказать, что… Ты… Господи, я не сомневаюсь, что ты суперпрофи. Но ведь вовсе не за счет агрессии. Тебе это не нужно. Тебе достаточно просто слово сказать, и все будет сделано. И знаешь почему? Потому что ты красивая, и сильная, и все равно… хрупкая. Тебя не хочется обижать.

Господи, ЧТО я несу?! Я же так не думаю. Ну не думал еще минуту назад. Но теперь я готов отстаивать – и отстаиваю! – свою парадоксальную точку зрения с завидной горячностью.

Марина смотрит на меня изумленно, а потом, довольно неожиданно, начинает заливисто смеяться – заразительно, прижимая руку к щеке, взглядывая на меня искоса из-под длинных ресниц и недоверчиво покачивая головой. Глаза ее весело блестят.

У нее на щеках, оказывается, ямочки.

А я – идиот. Полный, законченный идиот. Она – моя начальница. На своих начальниц люди так не смотрят. И вообще, еще вчера я ее всей душой ненавидел.

Отсмеявшись, она доверительно наклоняется поближе ко мне – в оранжевой тени ее темные глаза отливают странным, красновато-фиолетовым блеском, и веселья в них уже нет, – и говорит:

– Спасибо. Ты не представляешь себе, как глубоко ошибаешься, но это совершенно не важно. Я все равно очень тронута. Мне много лет никто не говорил, что я хрупкая, и не стремился меня защитить. Оказывается, это очень приятно.

Я раздраженно качаю головой и смотрю на нее исподлобья – с ней просто невозможно, она говорит о своей силе с таким апломбом, что хочется ее щелкнуть по носу, как самоуверенную девчонку. Это просто смешно. Ошибаюсь я, как же! Нашлась, видите ли, «сильная женщина» – от горшка два вершка. Повинуясь дурацкой ассоциации, я задаю очередной «умный» вопрос:

– Сколько тебе лет?

Она реагирует неожиданно – короткой неловкой паузой – и уже открывает рот, чтобы ответить, потом меняет решение и выпаливает явную ложь:

– Тридцать.

Теперь моя очередь смеяться:

– Что?!

Она кивает, игнорируя мой недоверчивый смех, будто бы уже уверенная в своих абсурдных словах:

– Тридцать.

Впервые в жизни я встречаю женщину, которая ДОБАВЛЯЕТ себе возраст, причем неизвестно – зачем. При всех чудесах косметологии, при сколь угодно здоровом образе жизни ей никак не может быть больше двадцати пяти.

Я ловлю ее прохладные тонкие пальцы – определенно, моему идиотизму сегодня нет пределов:

– Врунья.

Секунду она смотрит на наши соединенные руки и затем медленно – чтобы не обидеть меня, видимо, она-то не идиотка – отодвигает свои пальцы от моих. Потом говорит, не поднимая на меня глаз:

– Нет.

О чем она? О возрасте, о вранье или о том, что не надо мне было брать ее за руку?

– Марина, что ты пытаешься доказать? Что тебе никто не нужен? Но это не так – это не может быть правдой. Всем людям кто-то нужен.

Она смотрит наконец мне в лицо и говорит – снова с той же непонятной мне, щемящей отрешенностью:

– Да. Всем людям кто-то нужен.

Мой внутренний герой, тот рыцарь на белом коне, который, очевидно, живет в каждом из нас, хотя в обычной обстановке его днем с огнем не сыскать, немедленно бросается в бой – мне непременно нужно ее утешить. Но при этом не напугать своими, мне самому пока неясными эмоциями. То есть мне нужно пошутить:

– Вот тебе, например, нужен я.

Что в этой фразе могло спровоцировать панику, мелькнувшую в ее глазах?

Я продолжаю, не желая отвлекаться на эти непонятные перемены настроения и снова стремясь ее отвлечь и утешить:

– Как арт-директор – определенно нужен, верно?

Она облегченно улыбается и кивает. Смотрит на меня искоса:

– Правильно ли я понимаю, что я больше не мымра и ты готов работать как следует?

Черт. Откуда она знает про мымру? Неужели услышала? Но я точно не говорил этого при ней… Я знаю, что покраснел, и могу только улыбнуться:

– Определенно, не мымра. И мне очень жаль, что я всю неделю халтурил. Детский сад, штаны на лямках, а не арт-директор. С этой минуты все будет хорошо. Отлично. Так, как ты скажешь. Так, как ты захочешь.

Теперь уже она касается моей руки – мимолетно, но этого достаточно, чтобы от ее прохладного прикосновения сердце мое забилось быстрее. Она смотрит на меня серьезно и теперь уже не грустно:

– Спасибо. Это много для меня значит. Я не говорила тебе этого раньше – не было ни повода, ни обстановки. Но я очень ценю твою работу – всегда ценила, даже когда еще просто читала ваш журнал. И когда я думаю о том, как ты быстро всего достиг, как рано начал – тебе ведь было сколько, двадцать три, когда вы начинали делать журнал? Ты ведь, кажется, был самым молодым арт-директором в истории Alfa Male, верно? Это просто поразительно на самом деле, что ты это все сумел. Когда я думаю об этом, я тобой восхищаюсь. Я страшно рада, что у нас все наладится. Ты мне нужен.

Она, видимо, специально подчеркивает это слово – мое слово из моей шутки, но она-то, похоже, не шутит. Она, кажется, считает, что я и правда что-то собой представляю. Ну хотя бы в плане работы.

Самая совершенная женщина в мире говорит, что я ей нужен. Хотя бы и просто для работы. С ума сойти.

Я чувствую себя очень странно – словно меня сначала надули, как шарик, а потом выпустили из меня воздух. Надо что-то делать, иначе меня увезут с работы в сумасшедший дом и Марина останется без арт-директора. Я судорожно копаюсь в мозгу – была же какая-то безобидная тема для разговора? И вспоминаю:

– Кстати, о работе. Кира сказала, что у нас нет бюджета на трех манекенщиков. А я уже все придумал – именно на трех. Я не маленький и понимаю: нет денег – значит, нет. Но и на одном парне я все вещи показывать не хочу, скучно будет. И я пока еще не успел придумать, как быть.

Она откидывается в кресле с очень довольным выражением лица – словно предвкушает что-то приятное:

– Как ни странно, у меня есть одна мысль. Вчера, после редколлегии, я пошла по магазинам – искала подарок старому другу на день рождения. И в мужском отделе Ralph Lauren испытала волшебное чувство. Там были три манекена, одетые в вещи из новой коллекции. Обычные безголовые магазинные манекены. Но они были ТАК одеты, что никаких голов им не надо – это были божественно прекрасные, сексуальные манекены. Знаешь эту историю, которую Джефф Голдблюм рассказывает про съемки «Парка юрского периода»? Там в одной сцене динозавр пытается его героя сожрать, и на съемках, естественно, использовали манекен. И Голдблюм говорит: «Это был такой дивный манекен – высокий, стройный, мускулистый, одетый в обтягивающие черные джинсы и майку… Я хотел бы быть похожим на него!» И эти манекены были в таком же роде. Каждый из них казался воплощенным мужчиной моей мечты. Головы бы их только испортили – сделали бы картину слишком конкретной. А так… я могла мысленно поместить на них любую, самую прекрасную в мире голову.