Мы болтаем о всякой всячине – немного о работе, немного о книгах, немного о кино. В такие минуты, как сейчас, я очень благодарен своим родителям за культурное воспитание. У нас очень умная семья, и едва ли не каждое утро за завтраком мы говорили о вещах, до которых иные семьи никогда в жизни не добираются в своих беседах, – о Шекспире, Микеланджело, бог знает еще о чем. Притом без занудства – нам все было весело. И теперь я думаю – какое счастье, что я хоть что-то в этой жизни знаю! О чем бы я иначе говорил с Мариной? С Мариной, которая лично знала Лермонтова, и Байрона, и Оскара Уайльда, и, как это ни смешно, Брэма Стокера, которая помнит восстание декабристов и Крымскую войну. Я шучу иногда – наверняка она знает, где хранятся и сокровища Романовых, и золото партии? Знает, наверное, но не признается.
Мы сидим на открытой террасе кафе до тех пор, пока небо не становится синим и не загораются фонари. Посвежело – мне приходится натянуть куртку, которая в течение всего этого теплого дня бездарно болталась то у меня в руках, то переброшенная через сумку. Теперь мне стало холодно, и куртка пригодилась.
В обычной – в нормальной – паре я бы отдал свою куртку девушке. Но Марине не нужна моя куртка – ей не холодно. Наоборот – ей, наверное, только теперь стало хорошо.
Потом мы идем к ней и садимся смотреть кино – в ходе нашей беседы выяснилось, что я не видел «Ребекку» Альфреда Хичкока. А это один из Марининых любимых фильмов, и она заявляет, что посмотреть его очень важно.
Она лежит в моих объятиях на белом диване, уютно устроив голову у меня на плече, подогнув под себя ноги, и рассеянно водя пальцем по моей голой руке. Она кажется довольной, счастливой и расслабленной. Но на самом деле ведь она не расслабляется. Она все время держит себя в узде.
Фильм действительно великолепный. Помимо того что все играют очень здорово, там еще потрясающие съемки – такой пронзительный солнечный свет, такие резкие тени, такой серебристый полумрак. Все же черно-белое кино – самое красивое. Кино, в котором лица светились, глаза сияли, а кровь была черной.
На экране главный герой, аристократ Максим де Винтер, невольно мучает своей скрытностью и мрачностью молодую застенчивую жену. Его можно понять – свою первую жену он убил, потому что она была редкой сукой. Они смотрят вместе со второй женой домашний фильм о своем медовом месяце – с тех пор их отношения несколько испортились. В какой-то момент девушка говорит неуверенно: «Но мы ведь счастливы, Макс. Мы очень счастливы». А он отвечает горько: «Если ты говоришь, что мы счастливы, значит, так оно и есть. Счастье – нечто, о чем я не имею ни малейшего представления». И идет снова включать сломавшийся кинопроектор. Теперь картины их недавнего веселья смотрятся особенно… тоскливо – по контрасту.
Мне кажется или Марина слегка напрягается в этом месте – едва заметно меняет позу, и пальцы ее на секунду перестают гладить мою руку?
Мне так неловко, потому что приходится все время испытывать ее терпение. Быть причиной того, что ей некомфортно. Пусть даже и невольной причиной – я же ничего не могу поделать с тем, что я человек.
Самое нелепое в этой ситуации то, что я не могу ей об этом сказать. Она просто отшутится – скажет мне, что я забиваю себе голову глупостями и что, да, какие-то мелкие неудобства она, возможно, и испытывает, но это ничто по сравнению с радостью, которую я ей доставляю. Допустим – допустим, хотя данный аргумент мне особенно не понятен. Какая от меня радость? Впрочем, нужно, наверное, быть полным козлом, чтобы думать про себя: «Я доставляю девушке радость тем-то и тем-то!» Тут степень самодовольства нужна космическая. А у меня космическая только степень недовольства собой.
Кроме всего прочего, мне очень трудно сформулировать нечто важное. А именно – куда, собственно, движутся наши отношения?
Если бы она была обычной девушкой и я относился к ней так, как я отношусь… Я бы конечно же попросил ее выйти за меня замуж. Не предложил, а именно что ПОПРОСИЛ. Вот еще тоже – я никогда не понимал мужчин, которые думают, что своим предложением оказывают девушке какую-то честь: я, мол, жениться на тебе хочу! Да мало ли чего ты хочешь, чудище лесное? Может, она тебя в грош не ставит и не нужен ты ей вовсе. Не раздуваться от самомнения надо – «я готов к браку», – а молиться про себя, чтобы тебя не послали на три буквы в ответ на твое «щедрое» предложение… Я никогда не боялся того, что называется «серьезными отношениями», – для меня штамп в паспорте имеет значение. Потому что это… правильно – жениться, если понимаешь, что перед тобой главная женщина твоей жизни. Не факт, конечно, что она бы согласилась: даже будь она человеком, она все равно была бы самым совершенным человеком в мире, а я все равно был бы собой. Но если бы Марина была человеком, я бы, конечно, рискнул. Потому что жить без нее для меня немыслимо. И хотя брак не гарантирует, что она меня будет любить всю жизнь, но он все-таки дает какую-то иллюзию… взаимных обязательств.
Но Марина – вампир. Как можно сделать предложение вампиру? В браке каждый должен получить что-то, чего без брака не имеет. Что я могу дать ей, чего у нее нет? Помощь? Защиту? Не смешите меня. Она во всем меня превосходит. Она вечно юная и бессмертная. А я рано или поздно облысею и растолстею.
Черт, я похож на героя какого-нибудь старинного романа, который не решался сделать предложение любимой потому, что она была богаче его…
Марина, кстати, естественно, еще и зарабатывает куда больше, чем я. Но если я еще и об этом буду думать, то можно вообще повеситься.
Короче, я какое-то жалкое существо, где-то между альфонсом и домашним зверьком, – я «доставляю ей радость», и этим моя роль в картине мира ограничена.
Настоящий мужчина должен был бы что-то с этим сделать. Но единственное, что можно в такой ситуации сделать, – это вооружиться гордостью и… уйти. Расстаться. Как там говорил Александр Дюма-сын своей возлюбленной Альфонсине Мари Дюплесси – той самой «даме с камелиями»? «Мадам, я недостаточно богат, чтобы любить вас так, как этого хочу я, и недостаточно беден, чтобы вы любили меня так, как этого хочется вам». Ну что-то в этом роде. Наверное, впрочем, это ложная гордость – жертвовать чувством из-за такой фигни, как неравенство – социальное или, как у нас, биологическое. Как говорят англичане – отрезать себе нос, чтобы наказать свое лицо… Но это все в любом случае праздные размышления. Нет у меня гордости – ни ложной, ни настоящей.
Я не могу от нее уйти. Потому что без нее я сразу сдохну, а я себе не враг. Я собой недоволен, это верно, но в тяге к саморазрушению не замечен.
Единственное место, где мне хорошо, где я чувствую себя живым – МОЕ место, – рядом с ней. И я буду рядом с ней – на любых условиях, даже в положении комнатной собачки. Ну и говорите на здоровье, что я слабак. Если уж я человек – значит, имею право на человеческие слабости.
Есть еще одна проблема – мне кажется, да нет, я уверен, что она многое от меня скрывает. Не рассказывает каких-то важных деталей из своей жизни. Бог знает, почему – наверное, пытается меня оградить от каких-то неведомых ужасов. Даже уже интересно, что это за ужасы такие? Гранта, что ли, спросить? Или Ванессу – когда они в следующий раз приедут? Наверное, лучше Ванессу – мне кажется, она охотнее пойдет на откровенность, воспользуется случаем попугать меня и разозлить Марину. Как я уже говорил, у нее своеобразное чувство юмора.
Но есть вещи, о которых мне никто, кроме Марины, не расскажет. А именно – о ее прошлой жизни. Она сказала мне, когда стала вампиром – в 1812 году. Ей было двадцать три. Значит, родилась в 1789-м – она старше Пушкина! Да, она сказала мне дату, но на этом откровения и закончились. Она не говорит о том, кто и как ее обратил и какой была ее жизнь до этого. И мне почему-то кажется… бестактным ее расспрашивать. Мне кажется, это что-то интимное. Да, наверное, так и есть – что может быть интимнее, чем такое вот перерождение?
Хотя другие рассказывают об этом более-менее легко: Грант, например, любит говорить о своем обращении, считает это интересным военным анекдотом. Но у него и правда все было довольно увлекательно и даже героично. Его клан ввязался в какую-то междоусобицу из-за кражи овец – этот вопрос, как я понимаю, в Шотландии испокон веков был животрепещущим. Но эта войнушка была необычная – по следам и приметам воины его клана поняли, что нападавших всего-то трое, но урон они наносили несоизмеримый со своей численностью. Так что на очередное сражение вышли лучшие – и впереди всех шел Грант, который был в деревне кем-то вроде вождя. Так и вижу его – огромного, плечистого, в грязно-коричневом килте, с рыжей бородой и гривой темно-русых волос, заплетенных в грубую косу. Они сражались отчаянно, и многие пали в битве – три воина, с которыми они сошлись, отличались какой-то нечеловеческой силой. И вот, в пылу сражения, Гранту повезло – один из его противников оказался прижат спиной к огромному валуну. И Гранту удалось поразить его мечом в сердце. На секунду противник опешил, а потом вдруг встрепенулся, как дикий зверь, и, вырвав из своей груди клинок, ринулся на Гранта – но вместо того, чтобы ударить мечом, рванул зубами его плечо – прокусил до крови. И Грант, разъяренный этим диким даже для дикой Шотландии действием, почувствовал прилив невероятной ярости и силы – и бросился на обидчика, снова и снова поражая его ударами клинка. Все было бесполезно – врага ничто не брало, после каждого удара он лишь улыбался, хотя кровь хлестала у него из многочисленных ран… Грант думает, что в какой-то момент он случайно хлебнул этой крови – в разгар битвы и не такое бывает. И после этого его судьба решилась… Он был укушен и сам выпил крови вампира – этого случайного глотка вполне хватало для обращения.
