— Так ты тут была? — удивился Андрей. — Шпионила за нами?

— Ни… — не согласилась девушка. — Ховалася. Дуже смачно вы илы…

Наконец Андрей нашел свой вещмешок. Он достал оттуда полкраюхи ржаного домашнего хлеба. Бог знает, где старшина раздобыл его. Из потемок мешка Андрей извлек и банку тушенки. Она предназначалась Мадану. Что ж, в этом вопросе Иону-Иванко не повезло. «Хлопцы придумают, чем его накормить», — махнув рукой, решил про себя Андрей и открыл ножом консерву.

— Бери, ешь… — сказал он, протянув в полутьму краюху. Он даже не увидел, как цепкие руки с жадностью выхватили у него хлеб. Без всяких околичностей девушка накинулась на хлеб. Андрей слышал в темноте, с какой жадностью она впивается в краюху.

— Ты не торопись… Я не заберу у тебя… — Аникин отыскал свой котелок. На дне были остатки каши. Андрей вывалил туда содержимое банки и протянул девушке.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Висимнядцать… Взимку виповнилось…[12] — с полным ртом пробубнила девушка.

Аникин откашлялся и произнес, стараясь придать своему голосу как можно больше серьезности:

— Ты это… Ты кушай. А гулять со мной не надо. Я просто посплю. Спать очень хочется…

Сказав это, он, гордый и довольный собой, улегся спиной на сено и закрыл глаза. Но сон уже не шел. Вся гордость куда-то улетучилась, а слух чрезвычайно обострился. Он улавливал каждое шкрябанье аникинской ложки по его котелку, каждый шорох юного девичьего тела. Мысли об этом все настойчивее лезли ему в голову.

Андрею вспомнилась Лера, ее белое стройное тело, ее губы и стоны, их ночи и мимолетные дневные часы. Они пролетали мгновенно, но были наполнены такой неутомимостью ласк и страсти, что теперь, когда они чередой проплывали перед закрытыми глазами Андрея, ему казалось, что время, спрессованное в те часы, длилось вечно.

Аникин почувствовал, как горячая волна возбуждения наполняет его всего. Андрей почти осязательно ощутил прикосновение Лериных рук Лера, Лера… Он опять видел сон, самый чудесный, в котором живая возлюбленная все настойчивее приглашала его заняться любовью.

И вдруг Аникин почувствовал, что это никакой не сон. Настойчивые руки прикасались к нему, и жаркое молодое дыхание, пахнущее рожью и тушенкой, делалось все ближе и ближе.

— Ты чего это… — только и нашелся что сказать Аникин. Голос его прозвучал совершенно растерянно. — Не надо, зачем…

— Пан не хоче? — спросило это горячее дыхание. Голос ее звучал так соблазняюще, так сладко, что дрожь истомы сотрясла все тело Андрея.

— А вин хоче… — опять проворковал томительный голос, сделав ударение на вин. — Пану не треба боятыся. Я не прычынна дивчина[13]…

— А я не боюсь… — только сумел прохрипеть Аникин, задыхаясь от томительной страсти. Его тело, охваченное желанием, будто остолбенело. Андрей не мог пошевелить ни рукой, ни ногой и только беспомощно чувствовал, как нежные пальцы расстегивают на нем пуговицы, раздевают его, касаются его тела, изголодавшегося по женщине. Эти прикосновения будто пронизывали его разрядами тока.

А девушка что-то ворковала и не торопилась, будто играла с ним в издевательскую игру. Он весь задрожал, подскочил как пружина и, схватив сильное и легкое девичье тело, повалил ее на сено. Она, видимо, возбужденная затеянной ею самою игрой до крайнего предела, спешно помогала стягивать с него гимнастерку. Верхняя льняная рубашка девушки показалась Андрею бесконечно длинной.

Она еще не успела снять ее через голову, а он с жадностью набросился на ее упругие, выпуклые груди. Он ловил губами соски, и она от этого задрожала, как осиновый лист, и стон сладострастия вырвался из самой глубины ее горячего впалого живота. Руки Андрея на ощупь воссоздали всю ее, с тонкими руками и шей, с осиной талией, с крутыми, женственными бедрами и грудью — манящими, сопротивлявшимися голоду со всей неистовой силой юности.

А потом они забыли о войне, обо всем окружающем мире. Теперь уже она рычала и стонала, царапала его спину, до синяков хватала за его руки, словно в отчаянии использовала последнее средство не сорваться в пропасть. Она билась в его объятиях, как будто с каждым его движением ее все невыносимее истязала нестерпимая мука. Она удивительным образом терпела и шептала, и выкрикивала: «Ще, ще… о, Божа матир…» — и, как будто в горячечном бреду, бормотала какие-то бессвязные, непонятые для Андрея слова…

Потом они лежали, словно остывая после того, как выскочили из раскаленной печи, и девушка вся прижималась к нему, словно пыталась стать с ним одним целым. Она гладила его по груди и продолжала говорить что-то, чего Андрей не понимал.

— Ты мий лыцар… Ты найсильнийшый лыцарь… Ты мий[14]… — бормотала она.

— Как тебя зовут? — спросил Андрей.

— Хрыстына… Але мати и уси кличуть мене Хрыстя.

— Хрыстя?..

— Так, так..

Андрей несколько раз повторил ее имя, словно делая в своей памяти зарубки. Он произносил ее имя, а ее рука становилась все настойчивее. Андрей почувствовал, что огонь, который, казалось, удалось погасить, вспыхивает с новой силой.

— Колы вас декилька видразу, це недобре, — говорила она, будто делилась с ним самым сокровенным. — Це дуже погано[15]…

— О чем ты? — спрашивал Андрей. — Я не понимаю…

— А колы одын, и такый лыцар… Це дуже солодко… — шептала Христя.

— Что ты шепчешь? — повторял Аникин. Но на самом деле его не очень интересовало, что она говорит. Ее голос звучал для него, как баюкающие звуки из какого-то другого мира, где нет ни стрельбы, ни взрывов. Там есть мир и тишина.

— Ты мий лыцар… — шептала Христя, и ее губы прокладывали себе тропинку все ниже и ниже, пока Андрей не ощутил, как сладчайшая судорога заставила все его тело вытянуться в струну и задрожать.

Она все повторяла про «лыцара», и голос ее становился все глубже и темнее. А потом девушка медленно уселась на него, и Андрею показалось, что он не выдержит этой неспешности, как мучительной пытки, и сейчас разорвет ее в клочья. Но Христя обвила его ногами и начала двигаться, как будто исполняла тайный магический танец, и от ее движений становилось горячо-горячо, и сама она колебалась и дрожала, как пламя огня, и Андрею все сильней и сильней хотелось сгореть в этом пламени без остатка…

— Товарищ командир! Товарищ командир!

Аникина словно кто-то тянул за волосы из глубокого, вязкого омута и все никак не мог вытянуть. Сон цепкими щупальцами удерживал его.

— Товарищ командир, проснитесь! Всех к майору собирают…

Голос Талатёнкова пробился сквозь неясную скорлупу и вдруг стал четким и понятным.

Андрей резко подскочил, будто его в спину толкнула пружина.

— А, это ты, Телок. А где?.. — пробормотал он, беспомощно озираясь спросонья.

— Так это… Карпенко в штабе… — спешно докладывал Талатёнков. — И вам, товарищ лейтенант, велено явиться на совещание. Как можно быстрее… Майор лично требует. Это мне Карпенко передал. «Пулей, — говорит, — лети к командиру, его все ищут… Пусть, — говорит, — срочно явится к Шибановскому. Говорит, роту планирую срочно перебросить на передний край».

— А-а… — морщась, только и нашелся, что сказать Андрей. Голова раскалывалась.

— А ну, посвети мне… Вот черт… — Аникин в спешке начал натягивать на себя обмундирование, внимательно оглядываясь по сторонам. Никакой девушки и в помине не наблюдалось. Неужто эта ночная Христя ему во сне привиделась? А чего он тогда наяву в чем мать родила валялся? Ну, дела… Чистая русалка, только не из воды, а из сена явилась.

— Слушай, Телок, раздобудь-ка мне ковш водицы… А то я щас помру от засухи.