Она стала просить галицкого часового, чтобы он пустил ее с дочерью «до ветра». А тот рассмеялся и сказал, что чертова польская хитровка его не обманет. Он сказал, что она хочет сбежать. А потом он сказал, что отпустит ее дочку сходить по нужде, но не с ней, а с другой. И он ткнул пальцем в Гражину, соседскую девчонку, которой только исполнилось семнадцать. Тут подошли другие галици, за новой партией девушек. Они начали спорить между собой. Один из них, который всем командовал, все настаивал, что сейчас очередь Гражины идти в хату, «пить горилку». Они были пьяны и долго спорили. А потом их главный наконец согласился. Он сказал:

— Добре…

И тут он схватил Агнешку за волосы притянул к себе и задышал перегаром прямо в лицо.

— Але ты пидешь замест ней. Ще раз… Вже дуже гарни груди и дупа у тебе, польска сука…

Их вывели всех вместе, и Евуся все время плакала, но она была так напугана, что боялась хныкать вслух и молча глотала слезы. А Агнешка несколько раз сумела сказать Гражине, чтобы она с Евусей бежала в лес. Фашисты были так пьяны, что напрочь забыли про Евусю и Гражину. Сквозь их крики и мат Агнешка все время пыталась вслушиваться в то, что происходит на дворе. Ничего она так и не услышала, кроме стонов и рыданий несчастных женщин.

А утром ее и еще одну женщину вывели из хаты и повели по улице. Они еле передвигали ноги. Их вели двое галичан, но не из тех, что были в той страшной хате. Они были в другой форме: не в серой, а в зеленой — вся в пятнах, как будто краской забрызгана.

Женщины онемели от горя и от того, что они увидели. Вдоль опустевшей улицы дымились сгоревшие остовы хат. Не осталось ни одного целого дома. Вдоль плетней валялись трупы застреленных собак. Людей никого не было. Агнешка думала, что ее ведут тоже убивать, на расстрел. Она только молилась Божьей Матери о своей Евусе, о том, чтобы Богородица сохранила ее девочке жизнь. Сама она хотела умереть, в ней ни осталось никаких сил и желания жизни после того, что произошло прошлым днем и этой ночью. Но их не расстреляли.

На краю села их встретил немецкий офицер. Он разговаривал через переводчика и командовал галичанами в пятнистой форме. Они приехали на трех грузовиках и нескольких мотоциклах. Им Агнешка должна была показать, где прячутся партизаны.

Здесь женщина вдруг утомленно умолкла. Лицо ее обострилось и осунулось, будто она постарела на несколько лет.

Бойцы, потрясенные рассказом женщины, тоже молчали. Никто не решился спросить ее, выполнила ли она приказ эсэсовцев.

Наконец Аникин спросил:

— А девочка?.. Что-нибудь известно о ней?

В голосе женщины, до того звучавшем как голос мертвеца, вдруг ожили светлые нотки.

— Люди мовят, вона у родственникив Гражины, у Гончаривци, — сказала Агнешка. — Я жила у баби на хутори, до ней приходила звидты племянница. Розповидала про дивчынку. Видчуваю, шо це моя донька.

— Половину не понял из того, что она сказала, — выдохнул Талатёнков. — А ну, Карпенко, переведи. Ты ж говорил, что украинец…

Карпенко спрятал глаза и отвернулся.

— Я украинец… — глухо ответил он. — Да только попадись мне эти гарны хлопцы в пятнистых одежках… я им…

Фраза его оборвалась.

— И ты бы, Телок, заткнулся, — сплюнув, сказал Жила.

Андрей, после минуты тягостной тишины, поднялся на ноги.

— Агнешка, а немцы давно на хуторе появились?

— Тры дни як воны на фармие… Нациски… Три танка… Ти вси нимцы… А з ними ще галици… Ти — на двох мотоциклах… 3 Гончаривци пржибыли…

— Идти надо… Похоже, что в Гончаровке у них главная база, — произнес Андрей.

Женщина закивала головой часто-часто, с жаром повторяя:

— Так, так… так то йесть…

Штрафники молча, без понуканий и задержек, выстроились в цепь вслед за Агнешкой. Она снова ступила в болото первой, осиновым шестом нащупывая тропинку.

Бойцы группы выбирались на твердую землю под грохот бомбовых взрывов. Бомбежка продолжалась уже около получаса.

— Вот утюжат, — в восхищении приговаривал Талатёнков.

— Так их, гадов… — скрипя зубами, подтверждал Карпенко. Его, после передышки на островке, будто подменили: два раза поднимал оступившуюся Агнешку из трясины и все время старался помочь ей, но уже без всяких обжиманий и намеков, предупредительно и с самым серьезным выражением лица.

У всех в глазах горели угольки черной ненависти. По глазам бойцов Аникин видел, что рассказ Агнешки на всех произвел впечатление. Кто знает, у кого из его штрафников жены, сестры и матери оказались на оккупированных землях, «под немцами»?

Теперь, выкарабкиваясь из болота, каждый думал свою горькую солдатскую думу о том, что его, мужика и защитника, не было рядом, когда его защита была очень нужна. Вся эта горечь замедляла ход крови в жилах, делала ее тяжелее. Вся эта тяжесть скапливалась в кончиках пальцев, и руки, тяжелея гневом и ненавистью, хотели только одного: скорее добраться до мерзкого фашистского гада, тисками сцепить пальцы на его горле и душить, душить, душить… Давить до тех пор, пока его мерзкие конечности не перестанут дергаться в предсмертной агонии…

— Далеко еще до села, Агнешка? — спросил Андрей.

— Тутай, на взгорцу[9]… — махнула рукой вперед Агнешка.

Авиаудар наносили намного дальше, чем казалось с болота. Со стороны, откуда шли штрафники, на северо-запад ушла еще одна партия штурмовиков и бомбардировщиков. Их сопровождали истребители. Они все шли на низкой высоте, исчезая за пологой возвышенностью, которая начиналась сразу за болотом.

Андрей решил остановиться на короткий привал. Отдыхать отказывались, но Аникин приказал перекурить ради Якима. Даже не из-за него самого, а из-за тех, кто помогал его тащить. Мадан совсем выбился из сил, выволакивая раненого из трясины. Яким уже сам понемногу перебирал ногами. Силы возвращались к нему на глазах.

— Ну и живучий же ты, Яким… — восхищенно заметил Жила, наблюдая, как тот с жадностью накинулся на консервную банку тушенки. Не выдержав этого зрелища, Жила — достал из рюкзака и свою банку.

— Это все Агнешка… Руки у ней — знахарские… — со знанием дела ответил штрафник, уминая мясо и жир прямо с кончика ножа. А потом добавил, ухмыляясь: — Сибирская порода — живучая… У нас в тайге так, Жила, заведено: пошел на медведя, в честной схватке жизнь его забрал, так к тебе его сила переходит. Усек? А на хуторе мы с командиром хорошо похозяйничали. Сколько немчуры выкосили… Правда, товарищ лейтенант?

Аникин не ответил. Ночная вылазка снова яркими вспышками высветилась у него перед глазами, заслонив серую картинку предвечерних сумерек. Им этой ночью чертовски повезло…

— Э, Яким, если ты таким макаром будешь у фашиста души забирать, так к концу войны бессмертным станешь, — рассудил Талатёнков.

— А ты, Телок, мои души трофейные не считай. О своей душонке пекись, — вмиг зло ощетинился Яким.

— Эх, парни! — со знанием дела выдохнул Жила. — Одно знаю: на зоне ты или на фронте, а вся твоя душонка — в тушенке.

— А ты не торопись, Жила, живот набивать… — отозвался Карпенко. — Мы сейчас в бой полезем. А туда с полным брюхом идти нежелательно.

— Это почему? — спросил Мадан, отлеживаясь без сил на мокрой земле.

— А потому что, не дай бог, пуля в кишки к тебе залетит. Если в брюхе ничего, окромя душонки, не будет, у тебя будут шансы, вот как у Якима, выкарабкаться. А если в брюхе вместо душонки будет тушенка, дело плохо. Считай, что ты не жилец. Понял, Жильцов.

— А ты меня на понял не бери, — с угрозой отозвался Жила. — Это ты в бой торопишься, а я не тороплюсь…

Раскурив одну самокрутку в две затяжки на шестерых, группа поднялась на ноги. Вперед выдвинулись Аникин и Карпенко. Они крадучись поднялись на холм и залегли. Село начиналось сразу, метрах в тридцати, за оврагом, заросшим крапивой и лебедой. Хаты стояли как-то вразброс, повернувшись к ним тыльной стороной, и этой россыпью, по пологому, волнообразному склону уходили вниз и влево. Немцев отсюда было не видно.