Ну, расстались они, идет он, только и думает, что о флакончике своем, да об исцелении от него смертельно болящего, и на меня натыкается. А мы с ним тоже давние знакомые. Только он не знал, что раба Божия, которую он обмануть хотел, знакомая моя. Виделись мы с ним редко, догадывался я, что он какими-то лукавыми художествами занимается, но не знал, какими, да и не интересовался. Чего в чужие грехи лезть, когда своих без меры! А он знал, что я верующий, что в храм хожу, и рассказывает мне этот случай, только так рассказывает, будто слышал он это от кого-то, и было это где-то и когда-то. И вот он, после этого, как ему про это рассказали, интересуется знать: может так быть или нет. Артист!

— Может так быть, — твердо ему отвечаю. — Имя Божие поругаемо не бывает. Так в Писании сказано. И горе тем, кто пытается Его поругать. И совсем горе тому, кто Имя Его ради своей лукавой выгоды использует. Лучше б им не рождаться вовсе — так про них сказано.

Вижу, при этих словах лицо моего собеседника как-то слегка изменилось, помимо его воли. А мошенники, доложу вам, умеют себя в руках держать и мышцами лица своего владеют очень профессионально.

— Это почему ж так строго и про кого сказано? — спрашивает он меня.

А лицо уже в порядок привел, спокоен уже, мол, ну, мало ли чего там сказано...

— А строго потому, — отвечаю, — что сказано это про соблазнителей. А твой этот... знакомый, про которого ты сейчас рассказал, который фальшивый флакон подсунул, он — со-блаз-ни-тель. А если б умер ее сын? Как бы она возроптала на Николая Угодника? Конечно, ни за какую смерть на Бога и святых Его роптать нельзя. Человек верующий, воцерковленный, это должен понимать. Волю Его про нашу жизнь и смерть надо принимать безропотно, потому как нашим хилым разумением Божьего промысла понять нельзя, нам думать надо не о причинах Его решений про нас, а о причинах наших грехов. Мой сын-первенец умер, когда ему еще и 10-ти лет не было. Всё я перепробовал: и врачебное, и духовное. Маслицем от Пантелеймона Целителя мазали, частицы от Животворящего Креста прикладывали, молебен у самого Гроба Господня отслужили монахи наши, паломники, по моей просьбе. Всё одно забрал Господь. По слабости своей скорбел, но не роптал, хотя... скорбь такая не есть ли ропот? Чего ж скорбеть о совершенной воле Того, к Кому с молитвой обращаешься? Однако не желаю уподобляться матушке Рылеева, был такой, вы его еще по истории проходить будете. В детстве он заболел смертельно, а матушка его до исступления, до истерики молилась: исцели, Господи! И было ей видение: видит она повешенного, а голос говорит ей, что это сын ее, участь его такова, ибо вырастет он и государственным преступником станет, а чтобы этого не случилось, пока в младенчестве он, заберу Я его к Себе, в Царство Мое... «Нет, — кричит, — оставь его мне!» Отступила болезнь, оправился младенец, вырос во взрослую жизнь, ну и, как предсказано было, до петли и дожил. Повесили за бунт декабристский против Государя и Отечества. А матушке до конца жизни страдать и из геенны вымаливать. Сама напросилась, ибо посягнула на Его волю. Ужас! Открыта тебе в прямом явлении воля Господня и говорит Он: «Вот так надо!», а Ему в ответ: «Нет, Господи, лучше сделай, как я хочу! Мне так лучше!» Безумство из безумств. Посягательство на Божие мироздание.

Все это я говорю моему собеседнику и добавляю, что тот, кто фальшивые флакончики продает, плод своего лукавства за благодать выдает, тот тоже посягатель на мироздание Божие, на Духа Святого. И повторяю слова Спасителя, что любая хула прощена будет, кроме хулы на Духа Святого. После этих слов он, вижу, опять заерзал, забеспокоился. В душе у последнего безбожника хоть крупица страха Божия имеется.

— Это почему же, — спрашивает, — на мироздание покушение?

Прямо даже с обидой, с вызовом спрашивает. Ну, а мне пока невдомек его ерзанье душевное.

— А потому же, — отвечаю. — Жила себе боголюбивая женщина, ухаживала за больным сыном, плакала, молилась, на волю Божью целиком положилась, и тут в ее жизнь врывается этот... «продавец благодати», прости Господи. Наверное, наплел ей с три короба про силу целительную, что, мол, жертвовать надо всем ради сына, что Николай Угодник ждет этого...

— Наплел, — как-то совсем уныло подтвердил мой собеседник.

— Знаю я этих продавцов, они хоть и безбожники, но предмет знают, язык подвешен. Ну, вот, а раба Божия, хоть и церковный человек, но — женщина, сосуд немощный, действительно на всё готовая ради сына, новую надежду заимела из-за вторжения продавца. А если в Божьи планы не входила эта надежда? Ясно, что Он всё устроит, как надо. Но чтоб не соблазнилась она, чтоб в необратимое горе не ударилась от магазинного масла, в котором она уверена была, что это миро от Николая Угодника — исцелил сына ее. А уж что Он сделает с этим продавцом-вторгателем, и представить не могу.

Вижу — задумался о чем-то мой собеседник, и вот тут самое главное и случилось: нос к носу сталкиваемся мы с моей знакомой. Ох, и обрадовалась она!

— А вы, — кричит прямо, — знакомы друг с другом? И ну обнимать собеседника моего, а мне говорит:

— А я к тебе, Игната. Несу тебе флакончик с миром от Николая Угодника! Вот этот вот раб Божий мне устроил, — и снова обнимать его. — У тебя ж язва. А что Николе нашему твоя язва, если он сынка моего поднял! Почти ведь покойником был. Вот, бери, дарю... Погоди, дай-ка я тебя сама сейчас же помажу. Ой! — она почти прыжком повернулась к моему собеседнику. — Тебя ж надо помазать! Как звать-то тебя? Николай?! Ай, здорово! Николаю-благодетелю от Николая Угодника!..

Она зажала открытый флакон указательным пальцем, перевернула его и крестообразно помазала лоб моему собеседнику, а потом мне.

На Николая-благодетеля было страшно и жалко смотреть. Он видел, что я уже всё понял и лицом своим уже не управлял. Да и мне тошно было. Взял я флакончик, вздохнул и спрашиваю:

— Что ж тебе дать взамен такой драгоценности? Денег у меня нет, и кольца золотого нет, такого как ты за него отдала, — и при этом я так зыркнул в сторону мошенника, что его зашатало.

Обычно они дурят клиента с легкостью необыкновенной и совестью не мучаются. Но тут мне показалось даже, что с помазанным маслом магазинным будто вошло в него что-то, необычное для него самого вошло. Видно, столько необыкновенно искренней радости излучалось от счастливой рабы Божией, что и мошенника проняло.

А она на меня чуть ли не с кулаками — как посмел я ей про деньги говорить:

— А мужу моему, покойнику, кольцо ни к чему, ему моя молитва надобна, а она, Слава Богу, не иссякает. Память о нем не в кольце его, а в сыночке нашем, который исцелился теперь, Николашеньке вот этому благодаря, — и она низко поклонилась мошеннику.

Когда она ушла, он спросил не своим голосом:

— Чего делать-то теперь?

— Радуйся об исцеленном, скорби о себе.

— Да выброси ты этот флакон!

— Исцеляющую благодать выбросить?! Было магазинное масло, да сплыло... А хочешь, поедем со мной к одному человеку, два часа езды от Москвы. Старец иеромонах Порфирий, мой духовник по большим вопросам. А тут вопрос тако-ой величины... В моей жизни такого еще не было. Ты кольцо уже продал?

— Продал.

— Деньги потратил?

— Нет.

— С собой возьми.

Поехали мы. Вижу — а он опять на попятную, опять на лице этакая вальяжность. Размышляет: «Да пронесло же, да стоит ли ехать к какому-то попу...»

И говорю ему:

— Не уйдешь ты теперь по молитвам за тебя рабы Божией, которая тебя благодетелем зовет. А ведь молится она Николаю Угоднику, твоему покровителю. А от него еще никто не ушел. Доедем, — говорю, — до старца, а там как Бог даст.

Проняло его, однако, когда предстал перед иеромонахом Порфирием. У него и внешний вид ошеломляющий: борода до пояса, глаза пронзающие — они и добрые, они и кровь выстуживающие, дрожь наводящие. Да что мошеннику внешний вид! Но весь облик его не просто доверие внушает, но как бы говорит: дитятко, с твоими грехами вместе ко Господу пойдем, самые тяжелые я понесу. Как свои.