— Да, он висит в моей спальне. Его не нашли.
— Я хотел бы, чтобы вы мне его возвратили. — Сандро потупился, потом поднял голову и принялся разглядывать потолок.
— Но… зачем?
Боттичелли сложил молитвенно руки и с отчаянием в голосе произнес:
— Четвертого марта я должен сжечь его на костре. Я поклялся предать все свои языческие работы огню.
— Это глупая шутка, — быстро сказал Ракоци.
Глаза Сандро были серьезны.
— Это не шутка, Франческо. Клятву слышали многие, и четвертого марта я сделаю то, что сказал.
— Нет! — Ракоци охватило холодное бешенство. — Что за безумный бред? — Он схватил Боттичелли за плечи. — Вы же художник! И хотите убить свое прошлое? Тогда объясните хотя бы, зачем это вам?
Сандро дернулся, стряхивая с себя руки гостя, и отошел от окна.
— Затем, что тогда меня оставят в покое. Вы знаете, что такое покой? — Он ронял слова безразлично, словно совсем не заботясь, слушают его или нет. — Я был здесь, а вы сбежали, Франческо. Вы жили в Венеции, а они терзали меня.
— Покой? — Ракоци усмехнулся. — Очнитесь, амико, покой — это смерть! — Он сам словно очнулся и посмотрел вокруг невидящим взором, в его голосе появилась мольба. — Послушайте, Сандро. Я понимаю, вы много вынесли, но ваше решение — большая ошибка. Вы будете мучиться, вы не найдете покоя, ибо тому, что вы собираетесь сделать, названия нет. Это хуже, чем убивать детей, ведь те могут хотя бы кричать, звать на помощь. А ваши работы на помощь не позовут. Они безгласны, безропотны, они уязвимы. И невыразимо прекрасны, ибо устремлены к свету, к добру.
Ракоци сделал глубокий вдох и продолжил:
— Там, на столе, лежат ваши эскизы. Избиение младенцев — скорбная тема. Зачем вы мучаетесь над ней? Чтобы пробудить в сердцах сострадание? Тогда почему же его нет у вас? Ваша акция много хуже библейской, ведь детей по приказу жестокосердого Ирода убивали солдаты, а не их собственные матери и отцы. Слышите, даже Ироду не пришло в голову повелеть им такое, а вы по своей воле идете на этот безумный шаг! Опомнитесь, Сандро! Прекрасное так легко уничтожить. Вы стремитесь к покою, к спасению, но спасение не достигается кровью, огнем и мечом.
Он ощутил сильное жжение в груди и остановился, чтобы глотнуть воздуха. Сандро молчал, и Ракоци вновь захлестнула ярость. Голос его обрел твердость металла.
— Я не верю ни в небеса, ни в ад. Но сейчас мне хочется, чтобы преисподняя все же существовала и чтобы люди, подобные Савонароле, вечно мучились там за свои преступления. Откажитесь от своей клятвы, Сандро. Умоляю! Иначе она вас раздавит. Вы сами себе ничего не простите потом.
Поглядев на Сандро, он понял, что говорил впустую. Глаза живописца были мрачны. Голос его прозвучал тихо и ровно:
— Я выслушал вас.
— Но, Сандро!
— Довольно. Я сделал выбор. И свое решение не изменю. — Он открыл дверь и позвал Симоне.
Тот где-то замешкался, и Боттичелли вновь обратился к гостю:
— Думаю, нам незачем больше встречаться. Ради спасения Деметриче я сохраню вашу тайну, но теперь вам лучше уйти.
— Сандро, прошу вас.
— Прощайте.
Живописец холодно поклонился и закрыл дверь мастерской.
* * *
Письмо Оливии-римлянки, написанное на обиходной латыни и адресованное Франческо Ракоци да Сан-Джермано.
Встревоженная Оливия посылает Франциско свой сердечный привет.
Во имя всех на свете богов! Что с тобой происходит? Стоило ли уезжать из сравнительно благополучной Флоренции, чтобы вернуться туда в самое неспокойное время? Или ты позабыл, что костер грозит тебе истинной смертью точно также, как перелом хребта или отсечение головы? Я порой думаю, уж не спятил ли ты?
Ах да. Я знаю. Ты маскируешься. Ты принимаешь все меры предосторожности. Но ведь и самые надежные вещи подчас нас подводят, разве не так? Только не говори, что мои волнения вздорны. Я слишком хорошо знаю тебя.
Письмо твое пришло на удивление быстро. Море было спокойным, ветер — попутным, твой Джан-Карло совершил приятное путешествие. Он понравился мне, Сен-Жермен. И настолько, что я могла бы с ним сблизиться с целью… ты сам знаешь с какой. Но поскольку ты до сих пор держишь его в неведении о кое-каких сторонах нашей жизни, то и я решила поостеречься. Он считает тебя всего лишь алхимиком и сумасбродом. И пусть.
Алессандро VI настроен решительно. Савонароле несдобровать. Ему была предложена кардинальская шляпа, но — в Риме. Доминиканец, очевидно, предпочел ей ореол мученика. Что ж, в самом скором времени он его обретет. Алессандро сделает для этого все.
Савонарола силен во Флоренции, Папа — во всем католическом мире. Чудовищная похотливость и корыстолюбие Борджа, которых он даже и не скрывает, недвусмысленно говорят, насколько крепка его власть. Джироламо с ней не тягаться.
Движение против Савонаролы возглавляет молодой кардинал Джованни де Медичи. Суть его такова: сопротивление папским указам есть ересь, которую следует искоренять. Уже весной Родриго Борджа (или его святейшество Алессандро, если так тебе больше нравится) начнет мстить.
Зачем же соваться в костер, который вскоре будет потушен? Его пламя может сделаться жарким. Савонарола, припертый к стенке, покидает туда всех, кто с ним не согласен, а заодно может прихватить и тебя. Назваться кузеном преступника — плохая легенда. Кто таков да Сан-Джермано, понятно, кто таков его родственник — нет! В загадке больше опасности, чем в том, что открыто. Задумайся над этим, Франциско, и поберегись.
Я говорила с его святейшеством, он находит положение во Флоренции сложным. Папская канцелярия спешно готовит связку указов, призванных разобрать нагроможденные Савонаролой завалы. Я не очень-то поняла, как они будут действовать, но главное в них — запрет на аутодафе, и меня также уверили, что всех узников, брошенных в тюрьмы фанатиками, непременно освободят. Документы должны вступить в действие не позже 17 марта. Учитывая чрезвычайность сложившейся ситуации, на разработку этих законов Папа отводит семнадцать дней, включая сегодняшний. Даже дочь свою он выдавал замуж едва ли скорее. Так что менее чем через два месяца Деметриче окажется на свободе. Стоит ли городить огород?
Знаю, ты поступишь по-своему, и все же прошу: будь осмотрительней. Я очень тобой дорожу… впрочем, делай что надо, не слушая глупой женщины. Ты готов рискнуть всем ради тех, кого любишь, однажды твоя отвага спасла и меня.
Я горжусь тобой, мой единственный, я верю в тебя.
Оливия
Рим, 26 января 1498 года
ГЛАВА 4
На придорожных полях поблескивал снег. Дыхание Ракоци стало прерывистым. Белая кобыла с трудом взбиралась на холм. Небо над головой темнело, и гораздо скорее, чем того хотелось бы всаднику.
— Ну же, Гелата, осталось немного. Я знаю, ты тоже устала. Будет досадно, если мы и тут ничего не найдем. Давай-давай, дорогая!
Четвертый день он рыскал по этим холмам, каждый раз избирая новое направление. Сандро сказал, что всех обвиняемых увозят из города, но не за сотни же миль. Рассудив, что поездка к узилищу не должна отнимать у конвоя более трех часов, Ракоци принял эту дистанцию за максимально допустимое расстояние и приступил к поискам Деметриче.
Сегодня он двигался зигзагами на восток и уже обнаружил на пути своего следования множество пустующих вилл и несколько брошенных биваков — то ли военных, то ли разбойничьих.
Выехав на вершину холма, он заметил вдали древний замок, обнесенный высокой стеной. Ракоци придержал Гелату и всмотрелся в мрачное каменное строение, пытаясь понять, живет там кто или нет, но разобрать не сумел и спешился, чтобы увести кобылу с дороги. Теперь его радовало, что масть лошади была белой, ибо она сливалась со снегом, лежащим в леске. Ракоци завел Гелату подальше и, привязав ее к дереву, пошел к угрюмой громаде, одиноко чернеющей на фоне хмурых небес.
