— Джек Дэниелс! Будет исполнено, провалиться мне на этом месте!

Теперь, казалось, ей придется-таки его поцеловать. Что поделать, ведь он просил об этом. Николь ощутила внутри себя некий шум, легкий сдвиг, что-то вроде стона — возможно, один из тех трагических всхлипов, которые, говорят, издают разлученные влюбленные. Она глубоко вздохнула, наклонилась вперед и одарила его «Розовым бутоном» — рот сжат куриной гузкой, глаза благодарно прикрыты.

— Ах, — сказала она, когда это кончилось (а все длилось не более полусекунды). — Терпение, Кит, терпение. Со мною ты скоро поймешь, что нет дождей — есть только ливни. Полумер я не признаю… Смотри!

«Джек и бобовый стебель». О, эти юные ноги, стройность которых так выгодно оттенена багровой туникой! И эта пылкая, жизнелюбивая улыбка!

— Бенедиктин! — сказал Кит. — Джим Бим! Порно!

— …Что?

— Порно. Ну, пойло такое. Можно купить в «Голгофе». Или, при случае, у одного хмырька в экономическом. Дешевое, на фиг, потому как его дважды стибрят, прежде чем продать.

— …Ладно, беги, Кит.

— Ну, всего.

Она вернулась в гостиную, увидела, что на диване пристроился неожиданный и недолговечный ворох солнечных лучей, и плюхнулась прямо в него, разметав руки-ноги и став похожей на черную звезду. Округлый ее животик подпрыгнул три-четыре раза, когда она рассмеялась — в бессильном гневе. Да, замечательно. Порно: и — порно. Ну конечно. Если надо. Как ни удивительно, Николь терпеть не могла порнографии — или, точнее, она не терпела вторжения порнографии в собственную любовную жизнь. Потому что она (порнография) столь ограничена, потому что в ней нет места чувствам (она обращается непосредственно к ментальным вывертам), потому что она насквозь провоняла деньгами. Но создавать порнографию она умела. Это было просто.

Артистка, исполняющая роли, артистка, вешающая лапшу на уши, артистка, доводящая порою до белого каления, и в значительной степени артистка в постели, она ко всему была еще и артисткой; и, хотя всегда точно знала, куда хочет попасть, порою ей было неведомо, как она туда доберется. Но в этом нельзя сознаваться, даже самой себе. Разум твой должен быть подобен шайбе, летящей поверх всего этого трескающегося льда. Надо довериться своему чутью, иначе — смерть. Она снова рассмеялась и коротко фыркнула, что заставило ее потянуться за носовым платком (так, а кто запланировал это — кто запланировал этот лопнувший пузырь юмористической слизи?), когда вспомнила о той поистине убийственной роли, что выбрала она для исполнения перед Гаем Клинчем. «Есть еще одно обстоятельство: я — девственница». Девственница. Ох-ох-ох. Да-а. Прежде Николь не доводилось говорить этих слов, даже когда у нее была такая возможность: двадцать лет назад, в кратком промежутке между тем, как она узнала, что это значит, и тем, как перестала быть таковой. Она никогда не говорила об этом, когда это было правдой (особенно тогда. Да и разве озадачило бы это пьяного корсиканца в его усыпанной золой котельной под отелем в Экс-Ан-Провансе?). «Я — девственница». Но все когда-то делается в первый раз.

Самое смешное, по-настоящему смешное… состояло в том, что она чуть было — вот чуть-чуть, на волоске от этого находилась — не смазала великолепную свою роль. Она едва не сказала нечто такое, из-за чего все представление пошло бы прахом. Нет, правда, актерская выучка часто бывает помехой в реальной жизни. Если ты склонна к театру в жизни, то тебе не надо посещать театральную студию. Потому что ассоциации момента — слезы, возмущение, отчаяние — подсказывали другую роль, другую ложь, ту, к которой она прибегала довольно-таки привычно и до, и после двадцати, всегда в ультимативной форме, будучи на пике разных размолвок, разных разрывов. Она едва не добавила: «И еще одно: я беременна». О-ля-ля! Да, это было бы совсем плохо. Тут уж никак не выпутаться. «Я беременна». По крайности, эти слова довольно часто соответствовали действительности. Она не распространялась об этом, ни вслух, ни про себя, но не могла не признавать существования множества переплетенных шрамов, оставленных семью ее абортами.

Николь шумно высморкалась и улеглась на диване, сжимая в руке скомканный платок. Два широких фронта: туманные награды от архаичного сердца Гая; Кит Талант со своей рептильной модерновостью. Она была артисткой, руководствующейся разумом, и более или менее знала, чему надлежало произойти. Но этого она не знала никогда. Никогда не знала она этого о финальном своем проекте. Никогда не знала, что он окажется такой тяжелой работой.

Кто-то таксиста поблагодарил, кто-то дал щедрые чаевые… кто?.. и черное такси медленно потянулось прочь. Безобразно одетая (как только такое могло случиться?), вошла она в затемнение тупиковой улицы — что-то в себе затаившей. Машина стояла в ожидании, теперь она двинулась вперед; фары выключены, мерцают только боковые огни. Распахнулась дверца. Садись, сказал он. А она себя вела хуже некуда… Ты. Вечно ты, сказала она. И — влезла внутрь.

Николь проснулась, услышала дождь и снова наладилась спать — точнее, попыталась. Дождь звучал, как промышленный газ, вырывающийся из труб на крыше. Тонны и тонны газа, хватит, чтобы наполнить газгольдер, возвышающийся над Парком (затянутый в корсет и с плоским верхом — этакая обманка среди прочих барабанов Бога). Взбивая и теребя подушки, она извивалась и ерзала на постели. Ей удалось продержаться около часа, в течение которого сквозь нее пробежало, наверное, десять тысяч чувств, как будто в столичном марафонском забеге. Внезапно она села и выпила почти всю пинту воды, бесцветно наблюдавшую за ее сном. Раздался звук грома, предостерегающие басы и литавры нового соло для ударных Господа. Она уронила голову. По крайней мере, этим утром Николь Сикс могла провидеть на целый день вперед.

Помочилась она с такой яростью, словно пытаясь просверлить дыру в твердом мраморе. Утеревшись, встала на весы, оставаясь в своей плотной ночной рубашке — в той своей ночной рубашке, которая решительно не отвечала образу «вамп» и которую она надевала, когда ей хотелось уюта, старомодного тепла и уюта. Стрелка подрожала и остановилась. Э! Но ночная рубашка была тяжелой, и сонливость в ее глазах была тяжелой, и ее волосы (она сделала себе усы из одного из локонов) были тяжелыми и пахли сигаретами: табаком, а не дымом. Ворча про себя, она почистила зубы, чтобы ощутить вкус зубной пасты, и сплюнула.

Вернувшись в спальню, Николь раздвинула шторы и подняла жалюзи. Приоткрыла окно в пропитанный влагой воздух — на три дюйма, что в ее представлении соответствовало одному делению на ползунковом термостате. Обычно, если предстоял рабочий день, она открывала окно полностью, чтобы проветрить постель, — но теперь она собиралась вернуться в нее очень скоро. Десять часов, а снаружи темно. На фоне такой черноты можно было ожидать, что у дождевых капель будет серебристый или ртутный оттенок. Но не сегодня. Даже дождь был темным. Она снова прислушалась к нему. Что мог сказать дождь, кроме как «дождь, дождь, дождь»?

С привычным раздражением она открыла кран, собираясь вскипятить чайник. Вода из-под крана, как ей отлично было известно, по крайней мере дважды проходила через каждую из лондонских старушек. Раньше она полагалась на бутылочную воду из Франции, стоившую дороже бензина, пока не выяснилось, что «Eau des Deux Monts» по крайней мере дважды проходит через каждую из старушек в Лионе. Надо было держать кран открытым не менее десяти минут, прежде чем вода переставала напоминать по вкусу тепловатый соевый соус. Подумать только, сколько человеческой жизни уходит в ожидании того, чтобы горячая вода стала горячей, а холодная вода стала холодной; сколько приходится стоять, вытянув палец и как бы указывая им на падающую струю. Она прошла в гостиную и включила телевизор: беззвучный, подобный телексу канал новостей. Сурово взглянула на международную сводку погоды. «МАГАБАД 14 ДОЖДЬ. МАГНИТОГОРСК 9 ДОЖДЬ. МАДРИД 12 ДОЖДЬ. МАНАГУА 12 ДОЖДЬ». Слово «ДОЖДЬ», ползущее в правой колонке, образовывало столб мороси. Все правильно: дождь шел по всему миру. Вся биосфера исходила дождем.