Корнелия на «Афродите» продолжает пренебрегать любой близостью. И любой одеждой. Это сводит Мариуса и Кванго с ума.

Мне пришло в голову, что некоторые темы — экспансия насилия, например, и делегирование жестокости — олицетворяются в Инкарнации. Есть, я полагаю, что-то садистское в ее разглагольствованиях, беспримесно банальных, но застревающих в памяти. Гадаю, не доплачивает ли ей Марк Эспри за то, чтобы она вот так меня истязала.

Особенно достает она меня разговорами об украденных пепельнице с зажигалкой. А я часто бываю слишком слаб, чтобы убраться куда-нибудь подальше.

Смысл ее бесконечно повторяемых, под корень подрубающих речей сводится к следующему. У некоторых предметов есть номинальная стоимость. У других предметов есть сентиментальная ценность. Иногда номинальная стоимость может быть относительно малой, но сентиментальная ценность — высокой. Что касается пропавших пепельницы и зажигалки, то их номинальная стоимость относительно мала (для человека со средствами Марка Эспри), но сентиментальная ценность высока (потому как они подарены некоей подругой по играм — неведомой, но явно из первого эшелона). Будучи высокой сентиментальной ценности, эти предметы незаменимы, несмотря на свою относительно низкую номинальную стоимость. Потому что дело здесь не просто в деньгах.

Слышите вы ее? Представляете себе картинку? На то, чтобы оправиться от этих череподробительных рассуждений, у меня уходит полдня. Вспоминается тот кусок из «Дон Кихота», где Санчо на протяжении пятнадцати страниц не говорит ничего, кроме «семь раз отмерь, один отрежь», «дорога ложка к обеду» и «что имеем, не храним». И дон Кихот взрывается (я его вольно перефразирую, но действительно понимаю): Хватит с меня твоих поговорок! Битый час ты их чеканишь, и каждая из них — это кинжал, вонзающийся мне в самую душу…

Кит нахмурился, затянулся и прочел следующие слова:

Достоверным историческим фактом является то, что Боудикка играла в дартс — во всяком случае, в некое подобие современной игры. Истинная воительница, она, как полагают, отточила свои боевые навыки, занимаясь метанием дротиков. Однако под конец это не помогло королеве древних бриттов, поскольку она потерпела поражение от римлян и погибла от собственной руки в 61 году от рождества Христова.

В 61 году от рождества Христова! — подумал Кит.

В местах древних поселений определенно найдены старинные доски для метания. Неизвестно наверняка, в какую разновидность дартс играла Боудикка. Вероятно, не в «501 очко», как принято в настоящее время, но в какую-нибудь другую форму этой игры.

Кит задумчиво вытащил свои дротики из пурпурного подсумка. Затем все тем же подсумком утер слезы с лица. Сигаретой позже он уселся со своим блокнотом, со своим дартсовым дневником на коленях и ручкой в руке. Рука, вооруженная ручкой, некоторое время волнообразно двигалась в воздухе, как будто делая набросок. Затем он написал:

Поменьше пить.

Сигаретой позже добавил:

Беда с дротиками в том, что их нельзя метать пьяным.

Он возобновил практические занятия, свои изматывающие упражнения у линии метания. Дротики с глухим стуком вонзались в доску. Он их вытаскивал. Метал снова. Вытаскивал. Метал снова. Вытаскивал. Метал снова… Восемью сигаретами позже он сел и написал:

Не забывать об основных приемах. Правильно их выполнять. Упор на переднюю стопу, рука легко и плавно сопровождает бросок. В зале тебе верещат прямо в уши. Это лишает возможности полностью сосредоточиться на броске.

Дротики метались — вытаскивались — метались снова (они с глухим стуком вонзались в доску) — вытаскивались — метались снова — и снова. Шесть сигарет были прикурены, обращены в пепел и растерты ногою о хрустящий пол. Три раза подряд он выбил 26. Через него прокатилась волна жалости к самому себе. Те, кто смотрит на этот спорт со стороны, просто не способны понять, как трагически трудно метнуть дротик с расстояния в пять футов и девять с четвертью дюйма с подлинным клиницизмом. Он остановился, сел и написал:

Все время выбиваю долбаные 26. Завтра надо лучше. Не задумываться о стсынарии стсенарии сцинарии Ник.

— Доброе утро, Кит.

Сценарий, подумал Кит. Даже ТВ не подготовило его к чему-нибудь вроде этого. Сценарий-бестиарий, черт бы его драл.

— Доброе утро, э-э… мисс Сикс.

— Николь, пожалуйста! Ну, усаживайся как обычно, а я буду через минутку. Кофе?

Дело, братан, главным образом в том, что я просто парень такого типа, который любит встречаться со своими приятелями там, где можно как следует выпить. Где можно надраться. В пабе, короче. Я в основном пью, чтобы расслабиться. Расслабиться? Расслабиться? — думал Кит, видя себя самого (прошлой ночью, в три часа пополуночи) стоящим на коленях в своем гараже с бутылкой «порно» в каждой руке. Кит безо всякого изящества плюхнулся на диван (чувствовал он себя препогано). Ранее получив от Николь указание не смотреть на камеру, он все-таки смотрел на нее из-под приопущенных век: водруженная на небольшой книжный шкаф, она недобро поблескивала двумя своими красными огоньками. Кит пораскачивался на диване, сдерживая кашель — или отрыжку — или рвоту, потом закурил. А вот и она. На Николь был клетчатый серый костюм старомодного покроя и черные туфли без каблуков; лицо было лишь самую малость тронуто косметикой, а волосы зачесаны назад и тщательно собраны в пышный гордиев узел. Выглядит четко по роли, можно сказать (даже яблоко лежит на столе). Учителка, блин, да и только.

— Почему бы нам не начать, — сказала она, — с сонета Китса «Сияй, звезда!»?

— Здорово бы.

— Страница восемьдесят шесть. Это пять долей, так же, Кит?

86, подумал Кит. 18 на тройном, 16 на двойном. Или попасть в «быка», а потом 18 на двойном. Дартс.

— Так, — сказала Николь, усаживаясь рядом с ним. Спина ее оставалась выпрямленной. Жужжа где-то сразу за порогом слышимости, видеокамера оказалась направлена на Николь сзади и захватила Кита в профиль, когда он мрачно к ней повернулся. Нет, на самом деле Николь не походила на учителку. В это мгновение она скрестила ноги, приподняв юбку и коротко поерзав ягодицами по диванной подушке. На ТВ она скорее сошла бы за настоятельницу какого-нибудь монастыря, которая вдруг разохотилась. Или на злючку из офиса в трогательной романтической комедии: сними с нее очки, и она хоть куда. У юбки был то ли длинный разрез, то ли складка, как у килта.

— Кит, ты готов? Что ж, проведи нас по этому тексту.

— Чего-чего?

— Прочти его вслух. Вот, возьми мою книгу. Сядь ближе.

— Сияй, — сказал Кит, — сияй, звезда! — Он дернулся, огорошенный, видимо, восклицательным знаком. — И я… над небосклоном…

— Пребуду, — прошептала Николь.

— Несгибаемым…

— Как…

— Ты, — Кит утер лоб, от натуги покрывшийся испариной. — Пребуду, пребуду несгибаемым, как ты. — Он кашлянул: единожды гавкнула собака, укрывшаяся где-то у него внутри. — Прошу прощенья. Пребуду несгибаемым, как ты…

— Ты, кажется, читаешь всего по слову за раз. Как будто ловишь их языком. Когда ты научился читать?

Раскрытый рот Кита сделался квадратным.

— Ну, мелким был, — сказал он.

— Давай дальше.

— Пус… пустын…

— Пустынником. Отшельником. Затворником.

— Пустынником смиренным и бессонным…

— А «смиренным», Кит, здесь означает «преданным».

— Мир созерцая с горней высоты…

— Обремененный замыслом суровым — / Земные чистотой омыть брега, — сказала Николь; читая, она распахнула свою юбку до самой талии (и Кит увидел прозрачные чулки, приковывающую взгляд смуглую плоть и белый шелковый треугольник, похожий на нос корабля):