Мне надо попасть в их дома. Кит здесь будет юлить — как и в любой другой области. Вероятно, он — причем не без основания — стыдится своего жилища. У него, должно быть, существует насчет этого определенное правило — у Кита, с его упрямством, с его замысловатыми манерами, с его криминальным кодексом чести, с его неистовством и слезливой преданностью клану… Да, Кит, конечно же, станет юлить.

Насчет той, что обречена на убийство, у меня имеется смелый замысел. Это станет правдивым ходом, ведь я и сам должен получить правду. Гай в достаточной мере достоин доверия; нужно лишь делать поправку на его мечтательно завышенные оценки, на его выборочную слепоту. Но вот Кит — лгун, и все, что он мне скажет, мне придется проверять и дважды, и трижды. Мне нужна правда. Добиваться чего-то меньшего, чем правда, просто нет времени.

Мне надо проникнуть в их дома. Мне надо проникнуть в их головы. Мне надо проникнуть еще глубже — о да, как можно глубже.

Все мы знали погожие и ненастные дни, и это давало нам почувствовать, что значит жить на этой планете. Но недавние потрясения завели дело дальше. Они заставили нас почувствовать, что такое жить в солнечной системе, в галактике. Заставили нас почувствовать — и я с трудом удерживаю тошноту, когда пишу эти слова, — что значит жить во вселенной.

Особенно эти ветры. Они прорываются через этот город, они прорываются через весь этот остров — и как бы размягчают его, готовя к неизмеримо большему насилию. На прошлой неделе ветры убили девятнадцать человек — и тридцать три миллиона деревьев.

И сейчас, в сумерках, деревья за моим окном встряхивают кронами, как давным-давно в пульсирующем свете ночной жизни трясли своими шевелюрами танцоры диско.

— Мечтаю об этом. Заклинаю об этом. Молюсь об этом.

Толкнув дверь, Кит вышел из «Черного Креста» и приосанился, стоя на каменной ступеньке под вывеской «ТВ И ДАРТС». Глянул вправо, глянул влево; что-то пробормотал. Вот и она, тут как тут. Вот и Николь Сикс. Она выделялась, в точности как струйка черных чернил, на фоне разнообразного хлама и пастельных красок торговой улицы и не спеша брела вдоль прилавков, подходя то к одному, то к другому. Если бы Киту только пришло в голову, что Николь его ждет или же завлекает, что у нее есть определенные замыслы на его счет, он отказался бы от своей затеи. Но в той праздности, с которой она шла, в медлительных перемещениях центра тяжести под узкой черной юбкой, — во всем этом чувствовалось настойчивое приглашение. На какое-то мгновение у Кита возникло странное впечатление, будто Николь наблюдает за ним; это никак не могло быть правдой, потому что Кит сам наблюдал за Николь, а та не оборачивалась. Что-то тянуло его вперед. Она завлекает меня, подумал он, начиная следовать за ней. Красота — неимоверная, но и внушающая смутное чувство доступности: вот что, крайне приблизительно, сообщило Киту появление Николь в «Черном Кресте». Но он не знал природы, не знал сорта этой доступности. Горячая отрыжка ударила ему в глотку. Кит все выяснит.

Теперь Николь остановилась, повернувшись в профиль и нагнувшись, чтобы осмотреть дешевый фарфор, разложенный на тележке под навесом. Подняв голову, она обменялась парой слов с продавцом, кидалой, хорошо знакомым Киту. Приподняла вуаль… Когда она поднимала ее в пабе, Кит, разумеется, смотрел на нее с острым любопытством, но отнюдь не с желанием. Нет, это точно не было желанием; острие дротика, вонзившееся ему в палец ноги, препятствовало возникновению какого-либо желания, причиняло для этого слишком уж сильную боль. Николь была высокого роста — на каблуках даже выше Кита — и, казалось, весьма изящного сложения: изгиб ее лодыжки соответствовал изгибу шеи. Она выглядела как модель, но не того типа, который предпочитал Кит. Она могла бы демонстрировать моды, а Кит предпочитал тех, кто демонстрирует собственные прелести. Поведение модели-прелестницы дает понять, что вы можете сделать с ней все, что вам будет угодно. А вот поведение модели, показывающей разные фасоны и стили, дает понять совсем другое: это она сможет сделать с вами все, что ей будет угодно. Кроме того, что еще важнее, Кит, как правило, отдавал предпочтение девицам-коротышкам с толстыми короткими ножками, здоровенными грудями (без каких-либо теоретических ограничений в размерах) и жирными задницами — девицам наподобие Триш Шёрт и Пегги Оббс, Дебби Кенсит (которая вообще была особенной) и Энэлайз Фёрниш. Ногам он уделял особое внимание. Кит не мог не заметить, что у тех из них, которые он чаще всего заставлял раскинуться перед собой, у тех из них, что чаще всего свисали у него с плеч, были исключительно толстые лодыжки (иначе говоря, лодыжки у них фактически отсутствовали) и исключительно толстые икры. Он пришел к выводу, что толстые ноги суть то, чему он обычно отдает предпочтение. Сначала это открытие доставило Киту удовольствие, затем смутило и даже встревожило, ибо никогда прежде он не думал, что может быть озабочен подобными пустяками. Лодыжки Николь — удивительно было, что они способны выдержать на себе весь этот рост, все это тело. Возможно, она просто была не его типа… Да нет же, очень даже его! Что-то внушало ему: совершенно определенно, на очень глубинном уровне — его.

Николь пошла дальше, Кит последовал за ней. Помимо всех прочих возможностей, он испытывал к ней интерес, сходный с тем, что привлекал его к Гаю Клинчу или старенькой леди Барнаби. Она явно относилась к тем, кто всегда выбирает наипервейший класс, а Кит отнюдь не принадлежал к тем тупицам, что осуждают людей, у которых много денег. Ему как раз нравилось, чтобы вокруг были люди, не испытывающие недостатка в деньгах, — ведь тогда, жульничая, он мог позаботиться и о собственных карманах. Кит, как бы ни было ему жаль, никогда не изъявил бы желания жить в таком обществе, где некого обворовать. Ни в коем разе. Эти соображения пришли ему в голову, пока он следовал за Николь по замусоренной торговой улице, думая еще и о том, что зад ее вполне мог бы быть и потолще, чем выглядит… но ведь худые пташки часто могут так или иначе возместить это дело в кроватке.

Он дождался, чтобы она приблизилась к цветочному прилавку и остановилась там, стягивая перчатки. После этого вступил в поле ее зрения. Удостоив кивком и ткнув пальцем старика Нигеля (который был ему должен и имел все основания его остерегаться), он, двигаясь с обычной своей уверенной неуклюжестью, отмотал от висевшего на кронштейне рулона целое полотнище коричневой бумаги и пошел вдоль прилавка, вынимая из пластиковых лоханей сочащиеся влагой букеты и приговаривая:

— Открой язык цветов чудесный. И пусть их нежные слова… — Он умолк, пытаясь вспомнить присказку целиком. — Развеют все твои заботы.

Обручального кольца нет, думал он. Да это и раньше было понятно, даже в «Кресте», когда она была в перчатках.

— Так… Нарциссы. Гладиолусы. Немного этих, немного тех. Вот, все вместе. На этот раз вот так, — он протянул ей удушаемый бумагой букет. — Ну, чего тут стесняться? От меня.

Ногти изгрызены, но руки выдают в ней лентяйку. Отменную лентяйку.

— В ту сторону идешь? А то у меня здесь «кавалер» за углом стоит.

Не прикасаясь к ней, а лишь обозначая ладонью линию ее плеч, Кит побудил Николь отправиться по улице дальше. Костюм дорогой. Не дешевка.

— Я видал одну девушку вроде тебя. Крошка-красотка. Головой в облаках витает. Так ты сказала, у тебя свое гнездышко?

Кивнув и улыбнувшись, она сказала:

— Уже близко.

Ух, этот ее ротик! Да и вуаль ей очень даже к лицу.

— Я? Я — мистер Мастер. На все руки, точно. Мистер Все-Наладим. Знаешь, предохранитель перегорит. Или котел барахлит, или звонок не звонит. Тогда нужен кто-то с кое-какими связями.

Туфли: полштуки. Никак не иначе.

— Потому что я знаю. Я, Ники, знаю, как трудно в наши дни добиться хоть сколько-нибудь стоящих услуг. Если честно, — добавил он, и глаза его прикрылись от уязвленной гордыни, — мне непонятно, куда катится эта гребаная страна. Мне это просто-таки невдомек.