Запись? — подумал Кит. Чувствовал он себя не совсем в своей тарелке. Помимо всего прочего, он пытался подавить приступ кашля, зажимая рот ладонью, а над нею пучились его водянистые глаза. Так, все продолжается. Нет, мне совсем не по нраву эти ее словечки насчет Лоуренса, насчет того, что теперь она взглянет на него иными глазами. Что за облом, блин, думал он с грустью, недоумением и даже с гневом. Да бог ты мой, вполне могу сорваться отсюда и заняться делом. Начхать мне на нее.

— …насколько окончательно и бесповоротно это мое решение. Если только вам доведется узнать что-нибудь о моей подруге и Малыше — тогда, может быть, пришлете весточку? Я вас никогда не забуду. И вы тоже — вспоминайте меня. Хоть изредка… Прощайте.

Николь обернулась к Киту, медленно целуя воздетый кверху указательный палец.

Он крепился, сохраняя молчание, пока она не положила трубку. Затем разразился долгим, изнурительным приступом кашля. Когда его взгляд прояснился, Николь стояла прямо перед ним с открытым и выжидательным выражением лица.

С трудом подбирая слова, Кит выдавил:

— Досадно. Не выгорело, значит?

Он снова раскашлялся, но уже менее основательно, а затем добавил:

— Все кончено, так это понимать?

— По правде сказать, Кит, ничего еще по-настоящему не начиналось. Видишь ли, воображаемое застит ему действительность. Гай романтик, Кит.

— Да? Точно, наряжается он нелепо. Он, это, сказал мне, что кого-то там для тебя «выслеживает».

— Ах, это, — сказала она скучающим тоном. — Это, видишь ли, просто кое-какая лажа — я выдумала ее, чтобы выцепить у него деньги. И деньги будут.

Эта пташка, подумал Кит, умолкнув на минутку, эта пташка… да она же просто потрясный сюрприз! Она же, блин, просто чудо, черт ее побери! И где только она была всю мою жизнь?

— Деньги для тебя, Кит. С какой стати все должно принадлежать одному ему?

— Кайф. Икорка, — сказал Кит. — И — э-э — когда?

— По-моему, ты можешь себе позволить немного терпения. Проделать все это мне надо с моей собственной скоростью. Да нет, это займет совсем немного времени. А денег действительно целая куча.

— Белуга. Я тащусь… — сказал Кит. Он боком кивнул в сторону телефона, и в голосе его зазвучало восхищение. — А ты, я вижу, самая настоящая актриса, а, Ник?

— Николь. Кстати, Кит, это действительно так. Иди сюда, сядь рядом. Хочу тебе кое-что показать.

Каждая секунда того, что он увидел, наэлектризовывала его. Каждый кадр. Кит взирал на экран, охваченный полнейшим восторгом. Собственно, он едва не разрывался на части из-за этой сшибки, из-за водоворота, образуемого столкновением между двумя соперничающими реальностями: между женщиной на кушетке, запах волос которой он обонял, и девушкой в телевизоре, девушкой, хранимой видеозаписью. Это могло бы совершенно его раздавить, не принадлежи этот электризующий образ прошлому. Так что он все же мог сказать самому себе, что ТВ — это что-то иное: от той девушки его отделяет непереходимая временная граница. А Николь не то чтобы стала старше, не постарела в том смысле, какой был ему известен: не стала удручающе ведьмоподобной, как эта чувырла, Пепси Хулихан, не увяла, едва ли не став невидимой, как Кэт. Женщина на кушетке была живее (время закалило ее) и — во всех смыслах — богаче, чем девушка на экране, которая, тем не менее… Мрачная, взъерошенная, кусающая губы Николь — бедная маленькая богатая девочка из какой-то пьесы; загорелая, задорная, широко улыбающаяся Николь в серии рекламных роликов, посвященных солнечным очкам; облаченная в белый саронг, с вьющимися локонами, высокомерно выпячивающая губы Николь — не сама Клеопатра, но одна из ближайших ее прислужниц в шекспировской пьесе. Затем грянул финал: предшествующая титрам часть художественного фильма (то был ее дебют и — одновременно — ее лебединая песня). Изображался стриптиз в задней комнате мужского клуба, где было полно потеющих юных брокеров, а на Николь, воздвигнутой на стол, была металлическая каска и, поначалу, обычные семь вуалей; танцевала она с минимумом движений, но с необычайной дерзостью в глазах и изгибах губ, пока, за мгновение до того, как она исчезла в дыму, за мгновение до затемнения, зрителям не предстало все ее юное тело.

— Что, все? — дернувшись, сказал Кит.

— Дальше меня убивают. Но этого никто не видит. Об этом только слышат. Позже.

— Бог ты мой, до чего все здорово. А знаешь, — продолжил он, но не потому, что это было правдой, а потому, что полагал, что ей хотелось бы это услышать, — ты ничуть не изменилась с тех пор.

— Ой, Кит, нет, теперь я намного лучше. Слушай. Ты же довольно часто встречаешь Гая, так ведь?

— Постоянно, — сказал Кит со внезапной жестокостью в голосе.

— Прекрасно. В следующий раз, нет, через день или два, скажи ему вот что…

Провожая его до дверей вскоре после этого, Николь добавила:

— Ты все понял насчет этого? Уверен? Но только, бога ради, не пережми. Все выложи, но только не пережми. И упомяни о глобусе.

— Джек Дэниелс! Будет исполнено!

— Ну, тогда хорошо. Будь умницей. И поскорей приходи ко мне снова.

Кит обернулся. Она была права. Она была лучше. Если молодая пташка показывает свою фотку, снятую, скажем, год или два назад, то думаешь, что на ней она так же хороша, как сейчас, только — э-э — новее. Но с Ник все обстоит иначе, к ней это не относится. Одни только глаза, одни лишь зрачки… выглядят так, словно побывали повсюду. В чем же тут дело? Классным пташкам — и некоторым заграничным пташкам тоже — порою требуется время, чтобы их телеса сделались привлекательными. Они умащивают себя разными притираниями. Массаж, то-се…. ТВ. Праздные, блин, богачки… Классная телка, думал он, вот только почему она не в юбке? А в этих мешковатых штанах (не дешевых, однако), настолько раздутых в самых интересных местах, что они не дают никакой возможности представить, какие формы под собой укрывают.

— Олд Грэндэд! — сказал Кит и легонько кашлянул. — Идет, Ник. Твоя скорость — заметано. Уважаю. И буду, это, упражняться в воздержании. Но… дай мне хоть что-нибудь. Чтоб мне тепло было ночью. Покажи, что не безразлична ко мне.

— Николь, а не Ник. Разумеется, — сказала она, наклоняясь вперед и показывая, что она к нему не безразлична.

— Ммм…

— Слушай! Я могу показать тебе еще кое-что.

Она открыла шкаф, и там, прикнопленная к задней стенке, обнаружилась афиша пьесы, долгое время шедшей в Брайтоне. На ней в полный рост красовалась Николь в тунике и черном трико; упираясь руками в бедра, она глядела через плечо, а дикую ее улыбку графически оттеняли слова: «Джек и бобовый стебель».

— Ну и как тебе? — спросила она со смехом.

— Бенедиктин! — сказал Кит. — Джим Бим! Порно!

— …Что? — опешив, сказала Николь.

Домашняя библиотека Кита Таланта… Книг в ней было немного. Немного книг было и у него в гараже. Но несколько книг там все же имелось.

Числом их было шесть: «A-D», «E-K», «L-R» и «S-Z» (ибо современный жулик в огромной, до белого каления доводящей степени зависит от телефона), «Дартс: овладение дисциплиной», а также красный блокнот, который не имел никакого другого названия, кроме как «Тетрадь для студентов — Арт. 138 — С перфорацией для подшивки», и который, возможно, следовало бы окрестить более значительно: «Дневник дартиста». А то и попроще: «Жизнь Кита Таланта». Именно сюда заносил Кит заветные свои мысли, большинство из которых (но не все) были связаны с игрою в дартс. Например:

У тибя может быть такой большой дом что в нем ты сможеш разместить несколько площадок для метания, а ни одну. Где к томуже мало света.

Или:

Нужно упражняцца в финишировании. Нужно. К доске подходи как к свитыне. Можно быть сильнее всех на свете но что толку если не умееш финишировать.

Или: