Раевский сулит поэту „перелом судьбины лютой“.
Пушкин через несколько лет: „Куда бы нас ни бросила судьбина…“
* * *
Заочные разговоры с Пушкиным, кишиневскими друзьями… Зная Раевского, угадываем, что было и многое другое; что он ведет, конечно, разнообразную подземную жизнь в Тираспольской крепости: арестованный — но пока еще не осужденный — продолжает быть „господином майором“ и окружен немалым числом сочувствующих.
„Буйный сей мальчик“
Меж тем после краткой передышки, летом 1822 года, вражьи цепи снова собраны воедино и накатывают на майора волна за волной.
Протоколы, протоколы — множество протоколов допросов, на которых Сабанеев делает отметки: „можно уличить“, „явно запирается“, „имеются свидетельства“.
Благодаря доносам и допросам мы слышим и видим характернейшие подробности:
„Майор Раевский при сборе роты спрашивал нижних чинов, говоря: „Здоровы ли вы, друзья?“ И, ко многим из них приходя, просил у них понюхать табаку… Иногда просил (штабс-капитана) о засвидетельствовании своего почтения нижним чинам командуемой им роты“.
Раевский: „Табак нюхал иногда, поклон роте посылал“.
Сабанеев: „Табак нюхать — значит фамильярное обращение с солдатами, а посылать поклон добрым солдатам, с коими служил, не только не нахожу поступком противузаконным, но даже похвальным“.
Показаний много, даже слишком много. Начальники жалуются, что Раевский снова пишет диссертацию за диссертацией и ловко парирует очные ставки — нет чтобы признаться!
Приходится, ввиду затяжки следствия, беспокоить царя этим „мелким делом“ (и без того возможен выговор за „сокрытие“), и все это не очень-то приятно тульчинскому начальству, потому что там, на самом верху, как бы не знают никаких подробностей и „удивляются“ происходящему.
Дежурный генерал Главного штаба Закревский — Киселеву:
„Скажи, что за Раевский, откуда поступил и зачем так долго с ним церемонились?“
И вот наконец то самое, чего опасался Витгенштейн.
20 апреля 1822 года под номером 36 сам начальник Главного штаба его императорского величества князь Петр Волконский предписывает:
„До сведения государя императора дошло, что в городе Тирасполе содержится под арестом 32-го егерского полка майор Раевский, бывший директором дивизионного лицея при 16-й пехотной дивизии, вследствие сего государю императору угодно, чтоб Ваше сиятельство уведомили меня немедленно, какой лицей существовал или существует при 16-й пехотной дивизии и почему так именуется, ибо на сие нужно высочайшее разрешение. Также, за что содержится майор Раевский под арестом и почему не было о сем рапортовано, если он сделал важный какой-либо проступок?“
Царь „не понимает“, что за лицей, кто разрешил? А ведь разрешили Сабанеев, Киселев, Витгенштейн — и одним только царским вопросом все генералы заподозрены.
Если отписать наверх, что арест майора — пустяк, то зачем тогда беспокоить высочайшую персону подробностями и отчего не отпустить майора на свободу? Если же дело серьезное, — как смели столь долго умалчивать? Приходится доказывать, что дело серьезное.
30 апреля Витгенштейн подробно оправдывается, что лицей — это не более чем школа и не нужно придавать значение громкому названию: что обстоятельства очень сложны, относятся к былым годам, и поэтому требуется время для их распутывания, но — „виноваты, исправимся!“.
Из Тульчина — в 6-й корпус; из корпусной квартиры — следователям: „Скорее, скорее, император гневается!“
Однако 32-го егерского полка майор Раевский решительно не желает хоть немного помочь следствию:
Против врагов и клеветы
Я не прошу у вас защиты:
Враги, презрением убиты,
Иссохнут сами, как трава.
Не все следователи выдерживают. Один из них, подполковник Радченко, пишет потаенную записку: „Правительство, казалось, искало не открытия истины, но жертвы в пример другим“.
Другой аудитор, Круглов, вдруг нагрубил усердному инквизитору генералу Черемисинову и за „непочтительность“ отдан под суд. Круглова арестуют, а он покончит с собою и оставит записку на имя подследственного Раевского: „Поручая себя волнам Дуная, прощаю моих врагов и коварных обольстителей. При всей опытности я не мог ускользать от сетей бесчестных“.
Однако торопят, торопят, — и вот предварительное следствие оканчивается.
Сабанеев извещает Киселева, что скоро представит бумаги, а мы не можем отказать себе в удовольствии привести. часть этого письма, даже не очень комментируя и лишь ограничиваясь несколькими сносками (текст, частично опубликованный, цитируется по архиву академика Дубровина).
Сабанеев начинает послание отнюдь не с „революционной персоны“: из дивизии, которой командует шкуродер Желтухин, за кратчайший срок сбежал 71 человек:
„Вот до чего дожили мы с нашей системой управления… Слыханное ли дело, чтобы русский солдат думал бежать к туркам. Никогда!.. Какой срам! Вот каково вверить дивизии желтухиным, а полки адамовым и проч. Впрочем, главные всему виновники — те, кто имеет право и возможность говорить государю правду и молчит. В рассуждении дела Раевского, то буйный сей мальчик неминуемо получит достойное наказание. Он был переведен из кирасир и никому не был известен: как же скоро мнения его обнаружились, тогда и надзор сделался деятельный и успешный. На днях ожидается следственное дело, которое, по рассмотрению, доставлено Вам будет“.
Зрелый муж, 50-летний Сабанеев, и буйный мальчик, 27-летний Раевский…
Майор и царь
Все то же долгое, жаркое молдавское лето 1822 года. 7 июня длинная выписка о разных провинностях майора Раевского отправляется быстро, даже минуя штаб армии, в Петербург.
Наконец Закревский, Волконский, Аракчеев, Александр I узнают подробности, весьма их интересующие. „Обстоятельства дела“ сгруппированы в семи „отделениях“:
I. — „О свободе, равенстве, конституции и о кольце, Союз означающем“:
II. — „О поступке Семеновского полка, который майор Раевский находил похвалы достойным“:
III. — „О фамильярном и дружеском обращении майора Раевского с нижними чинами и о толковании оным слова — тиранство“;
IV. — „О внушениях, делаемых майором Раевским юнкерам, бывшим в дивизионной школе, клонящимся к нарушению повиновения и проч.“;
V. — „О подговоре солдат к побегу за Днестр к городу Вознесенску“;
VI. — „Объяснение майора Раевского против писем, писанных им к разным лицам“ и
VII. — „О разговорах майора Раевского с нижними чинами насчет корпусного командира“.
Последние пять пунктов — дело вроде бы местное, дисциплинарное; но вот первые два (снова и снова повторяем): в другие времена, при другом правлении, тут бы самодержец распорядился быстро и страшно…
Этот же самодержец держит бумаги при себе почти два месяца.
Наконец 31 июля Волконский извещает Витгенштейна, что дело Раевского „имел счастие представлять государю императору“, царю же „благоугодно было повелеть“, чтобы майора Раевского „предать военному суду“ „при том же 6-м корпусе в г. Тирасполе под наблюдением самого генерал-лейтенанта Сабанеева, поручив ему иметь особенный надзор как за правильным и строгим производством такового суда, так и за непродолжительным оного окончанием“.
Еще раз, как прежде, документ, спущенный с престола, требует произвести и окончить дело „с возможной точностью и без лишней потери времени“. Насчет лицея царь как будто успокоился.
