— Успокойся, прошу тебя, — повторил Рамон. — Больше никто не обидит. Неужели я позволю казнить любимую женщину?
Лия всхлипнула и снова уткнулась в плечо. Рамон вздохнул, подхватил ее на руки, устроил на коленях, баюкая и на все лады повторяя одно и то же:
— Все кончилось, хорошая моя. Я тебя никому не отдам. Никогда.
Она наконец перестала дрожать, отстранилась.
— И что теперь?
— Теперь? Обед, ванна, вино, постель. В том порядке, который сочтешь нужным. Только женского платья у меня нет. Наденешь пока что-нибудь из моего, а потом пошлю к Амикаму. Хорошо?
Лия неуверенно улыбнулась.
— Сперва ванна. А без вина можно обойтись.
— Нет, так не пойдет, — ухмыльнулся он. — Я намерен напоить тебя допьяна, чтобы успокоилась и спала спокойно, без снов.
— Думаешь, похмелье пойдет мне на пользу?
— Уговорила. Значит, без вина. Что хочешь на обед?
Лия рассмеялась.
— Перестань со мной нянчиться. Я ношу ребенка и только. Это не болезнь.
— Глупая. — Он коснулся губами волос. — Какая же ты глупая…
Правду говоря, с мыслью о ребенке он еще не свыкся. Просто не было времени остановиться и обдумать. Поверить. Привыкнуть. Слишком неожиданно все случилось и слишком быстро. Может быть, он задумается об этом. Потом, когда девочка будет в безопасности.
— Сколько уже?
— Три луны. Скоро будет заметно.
Интересно, какой она будет на сносях? И кто родится? Может, повезет, и он успеет увидеть малыша. Рамон мотнул головой. Хватит загадывать. Пусть будет так, как будет, все равно оставшийся срок от воли людской не зависит. Но будет ли у ребенка мать, или придется расти сиротой, как раз таки в его власти. А значит, нужно действовать, и действовать быстро, пока Лия может выдержать дорогу. Вряд ли она сможет провести неделю в седле, когда живот начнет подпирать нос.
Рамон снял девушку с колен.
— Пойду распоряжусь насчет ванны и обеда.
— Не оставляй меня одну!
Господи, как же ее напугали… Когда девочка будет в безопасности, надо узнать, кто ее допрашивал, и открутить голову. Или… он застыл, только сейчас додумавшись до, казалось бы, очевидного.
— Тебя не… не обесчестили?
Если до нее хоть пальцем дотронулись…
— Обесчестили? В смысле, изнасиловали? Нет. Обыскали с ног до головы и облапали вволю. — Лия дернулась, надолго замолчав. — Но не больше.
— Скажи кто, и переломанными руками они не отделаются.
— Я не знаю имен. Охрана, из простолюдинов. — Она снова надолго затихла. Потом покачала головой. — Кажется, мне никогда вас не понять. Почему обесчещена женщина, а не тот, кто взял ее против воли?
Рамон вздохнул, который раз за день. Право слово, сейчас не до разницы обычаев.
— Я не знаю, что ответить. Могу только сказать, что если бы… Мне больно думать об этом. Но мне бы и в голову не пришло винить тебя в том, что случилось. Просто на свете стало бы одним покойником больше. Или не одним. — Он через силу улыбнулся. — Хватит о плохом. Если боишься оставаться одна, то пойдем вместе, прикажем приготовить ванну и распорядимся об обеде. А потом я сяду за дверью и буду сторожить. Там, где стоит ванна, помнишь, окон нет и дверь только одна: бояться нечего.
— Я… — Улыбка у нее была совсем невеселая. — Я знаю, что веду себя как дура. Это пройдет. Просто…
— Шшш… — Он накрыл пальцем ее губы. — Конечно, пройдет. Не за что извиняться. Пойдем?
Бертовин появился, едва Рамон закрыл дверь за девушкой.
— Что дальше?
Дальше… Рамон опустился за стол. Знать бы самому, что дальше. Легко говорить — мол, положись на меня и ничего не бойся. Но как сделать так, чтобы девочке и вправду было нечего бояться, не подведя под монастырь никого из своих?
— Для начала… — Он вытащил из поясного кошеля пергамент. — Вот с этого снимешь копию, подпишешь в канцелярии герцога и отправишь матушке. Пусть порадуется. А я пока подумаю, что дальше.
Бертовин пробежал глазами строки.
— Спятил? Кто в здравом уме от земли отказывается?
— Нет. Развязал руки. Теперь сюзерен не сможет отобрать лен, что бы я ни натворил. А тот, что здесь, — обещан. Достанется Хлодию чуть раньше, только и всего.
— Ты серьезно? — Воин медленно опустил пергамент на стол.
— Совершенно. Неужели я буду ждать, пока выйдет срок, а потом отдам ее на костер?
— Пожертвовать всем. Из-за бабы. Рехнулся?
— Я все равно не жилец.
— Да бесы с ней, с жизнью! Хорошо, поможешь ей удрать, дальше что? Тоже будешь прятаться, пока не помрешь?
— Еще чего, — фыркнул рыцарь. — Чтобы я, да бегал?
— Я так и думал. Бегать ему, значит, гордость не позволяет. А бесчестья хлебнуть? Под опрокинутым щитом встать?
— Я не собираюсь сделать ничего бесчестного.
Бертовин усмехнулся. Склонился вперед, тяжело опершись о стол.
— Тебе приказали ее стеречь, а ты поможешь бежать. Это называется предательство. И хорошо, если отделаешься изгнанием.
— Казнить не посмеют. Былых заслуг многовато. — Усмешка была отнюдь не веселой. Что ж, если выбор таков, значит, так. Но девочку на костер он не пустит.
— Пусть не посмеют. Будешь стоять на эшафоте под похоронные псалмы и улюлюканье черни, пока с тебя снимают доспех. «Вот шлем коварного и вероломного рыцаря. Вот цепь коварного и вероломного рыцаря…»
— Плевать.
— А потом, когда разобьют щит, отнесут в церковь на носилках, под покровом, точно покойника. И…
— Заткнись!
— И отпоют. Живого, — припечатал Бертовин. — Из-за бабы.
— Не твое дело.
Бертовин аккуратно сложил пергамент, спрятал за пазухой.
— Что ж, наверное, ты прав. Не мое. Поступай как знаешь. Но я клялся служить тебе верно, а не помочь в самоубийстве.
— Вот, значит, как, — сказал Рамон.
— Да, так. На меня не рассчитывай. И втянуть в это Хлодия я тоже не позволю.
— Хорошо. Воля твоя.
Бертовин перегнулся через стол, сгреб рыцаря за грудки.
— Остановись, умоляю. Да, она спасла тебя, но она знала, на что идет. Ни одна баба в мире не стоит позора.
— Ни одна кара в мире не стоит чести, — ответил Рамон. — Не хочешь помогать — проваливай. Но я сделаю то, что считаю нужным, с тобой или без тебя.
Бертовин выпустил одежду, выпрямился. Выдохнул:
— Я ее убью.
— Через мой труп.
Воин грязно выругался. Осекся, встретившись взглядом с господином. Стремительно развернулся. Хлопнула дверь.
Рамон уронил голову на руки. Если уж Бертовин не понял, то суду двадцати рыцарей объяснять будет бессмысленно. Значит, после того как отвезет девочку и вернется, все так и случится: разбитый щит, разорванное одеяние. И доживать век он будет никем. Ни имени, ни звания, ничего. Но жить как ни в чем не бывало, зная, что, считай, своими руками отправил на костер невиновную, тоже неправильно. И дело не в страсти, чтобы там ни думал Бертовин. Будь на месте Лии воспитатель, или Хлодий, или любой из братьев, Рамон поступил бы так же.
Просто потому, что по-другому нельзя.
Вот Эдгар, тот бы понял. Но Эдгара рядом нет, да даже если бы и был, что проку?
За спиной тихонько скрипнула дверь. Рамон развернулся. И как ни погано было на душе, расхохотался. Невозможно было удержаться от смеха, глядя на хрупкую девушку, одетую в наряд, сшитый на рослого широкоплечего мужчину. Горловина съехала набок, рукава болтаются, а подол приходится подбирать, чтобы не наступить ненароком.
— Пугало, да? — улыбнулась Лия.
— Ну…
— Мог бы и соврать. — Она опустилась рядом. — Пусть, зато я наконец-то похожа на человека и хочу есть.
— Отлично, — обрадовался Рамон. Глядишь, девочка и вправду придет в себя. А то ведь смотреть больно.
За обедом он старательно болтал о пустяках. Потом проводил девушку в свою спальню. Селить ее в комнатах, предназначенных для челяди, не хотелось. Мало ли. С Сигирика станется вломиться в дом и попытаться уволочь ведьму обратно в темницу. А его спальня на втором этаже, просто так не доберешься. Впрочем, к чему врать самому себе? На самом деле просто отчаянно хочется, чтобы все стало, как было. Только пролитого обратно не собрать, и то, как Лия на миг замерла на пороге комнаты, сказало больше любых слов.