— Тот парень был…

— Перед началом казни в ноги предку бросилась старуха, умоляя пощадить ее единственного сына — его незаконнорожденного ребенка. Единственную опору в старости, потому что замуж она так и не вышла — кто возьмет потаскуху с выблядком? Тот велел гнать ее прочь, сказав, что если б он считал всех своих ублюдков, то родичей у него было бы полкоролевства.

— И вот тогда она его и прокляла, — догадался Эдгар.

— Да, — кивнул Рамон. — Дословно сейчас не вспомню, да и вряд ли тот, кто это записывал, передал все слово в слово… смысл сводился к тому, что девять колен его законных наследников не проживут дольше ее сына.

Он снова замолчал, но в этот раз Эдгару не захотелось ни о чем расспрашивать.

— Предок сначала посмеялся, приказал выпороть старуху и прогнать с глаз долой, чтобы впредь знала, как себя вести при господине этих земель. А через неделю двух его старших сыновей унесла холера — одному было двадцать семь, второму двадцать три. Он приказал было разыскать старуху, но та как сквозь землю провалилась. Еще через два года лошадь сбросила с седла младшего, и тот свернул шею, не дожив неделю до двадцати двух. Обезумев от горя, предок решил разыскать ту старуху во что бы то ни стало, попутно искореняя всех ведьм, подвернувшихся под руку. Получил благословение церкви — и костры запылали по всему графству. Тем более что ведьм тогда было не в пример больше — то скотий мор, то саранча, то еще какая пакость. Он все же нашел ту старуху, но не остановился, посвятив остаток жизни охоте на ведьм. И умер от удара, узнав, что пережил последнего внука.

— С тех пор так оно и продолжается? — осторожно спросил Эдгар.

— С тех пор так оно и продолжается. — Рамон поднялся. — Схожу на палубу, посмотрю, что там творится. Все лучше, чем болтаться в темноте от борта к борту и нюхать чужую блевотину.

— Ни зги ж не видно, как выход найдешь?

— Я помню примерно, куда идти.

Эдгар услышал, как брат, ругаясь под нос, роется среди вещей, потом тот повторил:

— Пойду посмотрю.

— Можно с тобой?

— Пошли.

Рамон крепко ухватил брата за запястье и потянул куда-то в темноту.

Пробираться сквозь трюм пришлось долго. Пару раз Эдгар свалился на брата, еще сколько-то раз на него самого приземлился Рамон, один раз под колено ударило что-то жесткое. Словом, казалось, что путь не закончится никогда, и ученый успел пожалеть о том, что увязался за братом. Потом Рамон остановился, завозился в темноте. Эдгар почувствовал, как вокруг пояса обвилась веревка.

— Зачем это?

— Кто его знает, что там творится. Вовсе не хочется вылавливать тебя в волнах. Да и самому, если что, неохота бултыхаться невесть сколько, пока не найдут и не спасут или к какому-никакому берегу не прибьет. Тем более не хочется доживать дни, одичав, на каком-нибудь острове.

— А что, просто держаться не поможет?

— Может не помочь, — ответил Рамон и распахнул люк.

Слабый свет, льющийся с небес, после тьмы трюма показался ослепляющим. Эдгар зажмурился, тут же палуба в очередной раз ушла из-под ног. Пришлось волей-неволей открыть глаза и вцепиться во что-то, попавшее под руку. «Чем-то» оказался Рамон, зашипевший от боли — хватка у ученого была не слабая.

— Извини, — сказал Эдгар.

Небо вспыхнуло, раскалываясь на части, и на мгновение молодой человек потерял способность видеть, слышать и соображать. Когда чувства вернулись, Эдгар обнаружил, что сидит на палубе, а рядом, скрестив ноги, устроился Рамон. Стоять и в самом деле было невозможно.

Наверное, где-то рядом были матросы, что-то делали — Эдгар не видел ничего, кроме почти черного неба и серо-фиолетовых волн, то поднимавших корабль так, что казалось, можно коснуться туч, то ронявших его куда-то в глубины преисподней. Вода захлестнула палубу, оказалась со всех сторон, подхватила сильными лапами. Эдгар судорожно вцепился в веревку, потеряв всякое представление о верхе и низе и ощущая себя осенним листком, что летит по ветру. Вода схлынула, оставив его, ослепшего, отплевываться от горькой соли.

Он не сразу понял, откуда рядом раздался смех. Разлепив глаза, Эдгар увидел брата — такого же мокрого с головы до ног. Рамон держался за борт, смотрел в море и смеялся.

— Здорово, правда? — Он обернулся, и Эдгар удивился снова, увидев почти счастливое лицо и горящие восторгом глаза.

— Что?

— Ну… Все это, — Рамон повел рукой вокруг. — Ты никогда не пускал коня в галоп под летним ливнем?

— Нет.

Рамон снова засмеялся.

— А мне нравится. Только сейчас захватывает куда сильнее.

— Да уж, куда как захватывающе, — пробурчал Эдгар.

Их снова накрыло, и снова пришлось отплевываться, и снова море и небо поменялись местами. Но, как ни странно, Эдгар почувствовал, что понимает брата — во всяком случае, он сам сейчас ни за что не согласился бы вернуться в сухой и кажущийся отсюда уютным трюм. Что-то исконное, первобытное просыпалось внутри, и вскоре Эдгар обнаружил, что орет во всю глотку невероятно похабную песню из тех, что ваганты горланят по кабакам, — по крайней мере, пытается орать, когда не отплевывается от воды и не летит с ней невесть куда, — а Рамон, неизвестно где выучивший слова, ему подпевает, если подобные вопли вообще можно назвать пением. Наверное, команда сочла их безумцами — да, по правде говоря, так оно и было, — но впервые в жизни Эдгару казалось неинтересным, что о нем подумают.

— Хватит, — сказал наконец Рамон. — Пошли обратно.

— Еще немного.

— Хватит, — повторил он. — Хорошего помаленьку.

Эдгар вздохнул, послушно поднялся. Удивился, почувствовав невероятную усталость — словно целый день провел за воинскими упражнениями.

— Смотри! — Рамон схватил его за руку, показывая куда-то меж волн. Эдгар, проморгавшись после очередной молнии, вгляделся и увидел еще один корабль, выглядевший отсюда детской игрушкой. Откуда-то вернулся страх — настолько хрупким и беззащитным тот казался. Стало холодно — ветер и вправду пробирал до костей, и захотелось обратно в трюм.

— Пойдем. — Он дернул за рукав Рамона.

— Да, — кивнул тот и тут же, охнув, прошептал: — Господи…

Эдгар поспешно обернулся. Время исчезло, и он увидел, как уже лежащий на боку корабль медленно-медленно поворачивается вверх дном. Сверху так же медленно опустилась еще одна волна, закружил водоворот. Небо в который раз раскололось на слепящие осколки, а когда зрение вернулось, осталось лишь бешеное море.

— Упокой, Господи, души их, — сказал Рамон.

Эдгар закрыл глаза — не помогло, слезы не останавливались. Зашептал заупокойную молитву. Рамон молча ждал. Грохотало небо, заглушая слова. Падали волны. Эдгар сам не понимал, как он умудрился не сбиться до самого конца.

— Пойдем, — сказал Рамон. Обнял за плечи.

— Пойдем.

— Там, внизу… Не говори никому. Им и без того страшно.

— Мне тоже.

— Знаю. Пойдем. Все будет хорошо.

— Как там? — спросил Бертовин, когда они добрались до своих.

— Мокро, — буркнул Рамон.

— И охота была вылезать?

Рамон не ответил. Вытащил два одеяла, бросил одно брату. Как следует переодеться, когда вместе с кораблем болтает туда-сюда, не получалось.

Эдгар не знал, колотит ли его от холода или от того, что он только что видел. Во всяком случае, теплее не стало даже после того, как завернулся в одеяло. Он всегда думал, что не боится смерти — да и в самом деле, чего бояться человеку, знающему, что после завершения земного пути обретет жизнь вечную? Страшно лишь умереть внезапно, без покаяния и отпущения. Именно поэтому, как Эдгару казалось, он и нервничал перед посадкой. Но сейчас страх стал невыносимым. Рядом Рамон с Бертовином по очереди травили непристойные байки, гоготали солдаты из их копья, смущенно подхихикивал Хлодий — можно было поклясться, что щеки у парня пылают. А Эдгара колотило от страха и обжигало стыдом за собственную трусость. Наверное, было бы легче, если бы удалось поговорить, просто выговориться — но говорить было нельзя.