— Чего? — Эдгар оторопев, тяжело оперся о подоконник. Да нет, не может быть.

— Меня зовут Талья. Отец сказал, что с завтрашнего дня ты будешь учить меня богословию.

— Катехизису.

Никогда в жизни ученый не чувствовал себя большим дураком. Это ж надо так опростоволоситься! Мог бы сообразить, что до сих пор каждый говорил на своем языке. Едва ли дочь любого здешнего придворного может понимать пришельца из-за моря… Или его все же разыгрывают?

— Катехизис — ерунда, — заявила принцесса, забавно сморщив носик. — Я его давно вызубрила. Скука.

Эдгар промычал нечто неразборчивое, отчаянно пытаясь собраться с мыслями. Получалось плохо.

— Нет, правда, чему там учить-то? Есть текст, есть комментарий, что еще разжевывать?

— Ты читала перевод?

— Нет, конечно. — Она пожала плечами. — Должна же я знать язык народа, среди которого буду жить. По правде, читаю я куда лучше, чем говорю, но, думаю, ты поможешь это исправить.

— Как прикажешь, госпожа.

— Ага, вот ты как заговорил. А то «нахалка»…

— Государыня…

— Брось, — она махнула рукой. — Я не обиделась. В кои-то веки нормальный человек нашелся, а то слово поперек молвить боятся. — Она помолчала, теребя косу, снова откинула ее за спину. — А что такое дог-ма-ти-чес-кое богословие?

Эдгар закашлялся:

— Это мы изучать не будем.

— Почему? — изумилась она.

— Ну…

— Ясно. Волос долог, ум короток, так, кажется, у вас говорят?

Примерно так Эдгар и думал — но не признаваться же в этом. Узнавать, какова принцесса в гневе, почему-то не хотелось.

— Видишь ли… — осторожно начал он. — Судить будут прежде всего по твоему поведению и твоим речам — а я, право слово, не уверен, что обсуждать догматическое богословие можно где-то вне университетских стен. Понимающего собеседника не найдется. Так что, если ты знаешь катехизис, я бы начал с жития святых, исполнения церковных таинств и с того, как правильно вести себя в храме. И, собственно, самого священного писания. А там видно будет.

— Писание я прочитала. Но ты прав, — поразмыслив ответила она. Глянула на солнце, заерзала. — Ладно, об этом завтра. Пора собираться на этот пир, чтоб его.

— Он скоро?

— Нет. Но наряд и прическа… — Она мотнула головой, в который раз откинув за спину косу. — Да, чуть не забыла: как тебя звать?

— Эдгар.

— Хорошо. Тогда до вечера, Эдгар.

Она юркой белочкой скользнула меж ветвей, помахала рукой и вприпрыжку помчалась вдоль стены замка.

Эдгар рухнул на кровать и застонал. Нет, воистину, только с ним могло случиться что-то подобное.

Хмыкнул: никакого вожделения, значит? А кто не так давно таращился на торчащие сквозь рубаху пуговки сосков? Он длинно и прочувствованно выругался. Похоже, остаток вечера придется провести в размышлениях о грехе гордыни.

Здравствуй.

У меня все не как у людей — то неделями не пишу, то вот два письма подряд. И кто знает, которое из двух придет первым? И придут ли вообще… К вам стремится все больше служителей церкви, и на монастырских гонцов тоже можно положиться — но тяготы путешествия есть тяготы путешествия, и до цели добирается далеко не каждый. Впрочем, я ведь хотел рассказать не о том. Кольчуга.

Итак, отступать было поздно — после учиненного скандала оставалось лишь идти до конца, все равно кругом виноват. Впрочем, мне не привыкать быть кругом виноватым — так было, сколько себя помню. Сдается мне, я был виновен уже в том, что родился, став вечным источником треволнений матери.

Словом, проступком больше — проступком меньше… жаль, что я понял это только сейчас. Еще больше жаль, что так и не могу оставаться безучастным к ее слезам — а весь вчерашний вечер мать прорыдала у меня в комнате, рассказывая, как она волновалась, когда я вдруг исчез, вот так, без предупреждения. «Обещай, что не будешь больше меня расстраивать». Господи, да как я могу что-то обещать, если любой — любой! — мой шаг за пределы собственной спальни становится причиной для расстройства? Сидел, молчал, пялился в пол, как дурак, и чувствовал себя последней сволочью. Ладно, не в первый раз и не в последний. Обещания «не расстраивать», впрочем, она так и не добилась. Для того чтобы обещать что-то, нужно, чтобы это что-то от тебя зависело, а я собственную-то жизнь в руки взять не могу. Надеюсь, пока не могу.

Итак, кольчуга. Пока седлали коня, я, как примерный маменькин сынок, доложился, куда поеду, кое-как отвертелся от вопроса — надолго ли (моя бы воля — и вовсе бы не возвращался!) — и выслушал наставления, которых хватило бы на путешествие продолжительностью с полгода. Легко отделался — по крайней мере, в этот раз удержать от поездки никто не пытался. Подумав, решил, что лучше не отдавать перстень оружейнику, а обменять его на золото — это будет выгоднее, и так я и поступил. Словом, после того как я оставил задаток за переделку кольчуги, еще осталось на окончательный расчет и хватило на то, чтобы заказать новый гамбезон — старый, как я когда-то писал, не сходится. Пожалуй, и тут я дешево отделался. Все остальное для пешего боя у меня есть, а до конного никто не допустит — я же не рыцарь. Теперь остается только ждать, когда кольчуга будет готова, а потом — дожить до турнира. Доживу. Назло всем.

Рихмер.

Выехать решили затемно. Герцог предупредил, что до жалованного лена два часа доброй рысью. Да столько же обратно — считай, полдня только на дорогу. Выходило, что будущие владения оказывались на самой границе с чужими землями, случись что — станут первой линией обороны. Не сказать, чтобы это пугало, но и радости никакой. Это только Хлодию пока можно радоваться, что его жизнь в качестве хозяина нового замка будет отнюдь не монотонной. А Рамона заботило только одно — успеть. Успеть до того, как Кадан соберет новую армию взамен разгромленной. И до того, как ему самому исполнится двадцать один.

Кадан. В первый раз для того, чтобы собрать и привести армию, им понадобилось пять лет, и три из них, насколько было известно Рамону, ушли на дворцовые перевороты. Значит, два года. Как скоро они смогут собраться после нынешнего поражения, точно не сказать, но едва ли раньше, чем через год. Да и то многие наверняка предпочтут откупиться от службы. По крайней мере, когда пришел приказ герцога, собиравшего войска для нового похода, те из вассалов Рамона, что потеряли родичей во время осады Агена, в первую очередь вспомнили о щитовых деньгах. Несмотря на то что сумма для многих казалась почти неподъемной. Вряд ли жители Кадана в этом сильно отличаются от соотечественников: для того чтобы пробудить воинский дух, нужны победы, а поражения и смерти вызывают не только жажду мести, но и желание жить. И не у каждого перевесит месть. Значит, положим год и посмотрим. Но год — это слишком долго, проклятие может поднять голову куда раньше. Никто не знает, как скоро после вхождения в возраст оно даст о себе знать. Авдерик вон через день…

Рамон помотал головой, отгоняя всплывшее перед глазами видение. Жаль, что он навсегда запомнил брата таким. И можно было сколько угодно вызывать в памяти смеющегося рыцаря в красном и серебряном. Все равно потом приходил мертвец с месивом вместо лица — и оставалось только надеяться на то, что лошадиные копыта прошлись уже по бездыханному телу.

Впрочем, надейся — не надейся, уже ничего не изменишь. Что ж, он знает, сколько времени ему принадлежит, все остальное станет нежданным даром. И хватит об этом.

Всадники ежились в предрассветной зябкой хмари: все оделись с расчетом на полуденный зной, но до полудня было далеко. Кое-кто из людей откровенно зевал во всю глотку и — Рамон был готов поспорить на что угодно — про себя осыпал ругательствами господина, поднявшего ни свет ни заря. Пусть их. Главное, что с этими людьми он был спокоен за свою спину в любой битве, а поворчать — дело святое. Люди герцога, напротив, ехали с каменными лицами — кто поручится, что, вырази они недовольство, не дойдет до ненужных ушей. Лучше изначально не подать поводов для разговоров, чем потом столкнуться с гневом господина. И едва доехали до места, они тут же принялись за дело, вымеряя и расставляя вехи.