А слепая пуля ударила в грудь сержанта Исполатова.

Удивленный уже навсегда, он выпустил в туманное молоко автоматный рожок, а засим и сам автомат. Еще живое и видимое тело его, распадаясь на невидимые молекулы, ссыпалось горкою праха на сырую землю. Алые бабочки смерти вылетали из куколки этого тела. Влажные их крылья соприкасались и сливались воедино с черно-зелеными разводами камуфляжа.

Коробьин лег на живот и, прикрываясь автоматом слева, со стороны атаки, приполз к упавшим. Он увидел, что над сержантом на корточках сидит священник.

Исполатов, отняв от живота обагренные кровью руки, сообщил командиру:

— Этот лох… меня, трщ командир, замочил… — неожиданно громко сказал Исполатов и спросил: — Да, трщ командир?.. Замочил, да?..

— Похоже… — кивнул Коробьин, мучимый стыдом солдатского пораженья, похмельем и раздвоением чувств на жалость и ненависть. — Нужен врач…

Батюшка горестно воздыхал, шептал молитовку и крестился.

Сержант Исполатов не торопил их с ответом, он торопился понять, что же происходит с его «я», которое всегда было, было — и вот те на.

— А мамка? — спросил он у своей правой, сотрясаемой смертной дрожью, руки.

— Скажите, батюшка, что-нибудь в утеху мальцу… — попросил Коробьин. — А то, чувствую, сейчас начнется разбор полетов…

— А мамка-то как? — спросил сержант у своей левой руки и позвал, отходя в небытие: — Ма… ма…

Там, на межевой линии бытия и небытия, там, за пределами света, куда рванулась высвобожденная его сущность, стояла Томка — большая черная собака. Мамка говорила, что Томке сто два года, и она, Томка, жила на псарне именитого помещика Верстакова, который заголял подолы сари каждой крепостной девке и кровь которого течет в сосудах Исполатова. А Томка это чует. Потому она дается ему запрягать себя в салазки, потому и носит его ранец в классы, потому почтарит с записками под ошейником.

— Томка! — зовет Сергей. — А где мамка?

Томка кидается на грудь своего вожатого, жаром пышет в лицо. От этих прикосновений отпускает боль. Сержант ложится на широченную спину Томки, закрывает глаза в неге и, покачиваясь на волнистом ложе Томкиной шерстяной спины, как на морских волнах, едет домой в барак.

И он улыбается, услышав матушкин голос, молитвенно произносящий:

— Женись, сын милый, женись скорей, я тебе невесту приглядела богатую!

— Красивая или как?

— Ой, да еще как! Да походка-то царская, да коса-то косарская — как махнет она косой — тут и скажешь: ой-ей-ей!..

— Смерть… — понимает Серега.

Он бы и спрыгнул с Томкиной спины, да армейский недосып не дает, спать больно хочется. «Потом… — говорит он себе. — Потом, потом… Только присну, Томка, а уж потом…»

— Лю-у-ди! На обе-е-ед! Родина сухари раздае-е-ет! — кричали где-то в поселке. Уже за межою бытия…

Разъяренный Василий Коробьин-Христосов намеревался перестрелять невидимых военных, как бекасов. Он словно бы решил, что ему приспело время умереть по-солдатски.

— А-а-а, мл-л-ля-а-а! — взревел он, вставая во весь рост и выдергивая из кармана гранату.

Но укрытая дымом машина взревела сильней человека и, похоже, дала задний ход — говорок двигателя снова быстро отдалился. Тогда Василий пошел на зеленое подводное свечение Любомира.

Любомир лежал лицом к ночному небу на глубине, которую и глубиной-то назвать можно лишь в насмешку. В неживой руке был зажат и светил зеленым светом фонарик. Василий вытащил бездыханное тело товарища на сушу и вернулся, чтобы собрать намокшие листы белеющей бумаги в месте гибели Любомира.

Он взял один из них и, высветив табло фонариком, прочел:

«Если вы прибыли в город (населенный пункт), где у вас нет жилья, для постановки на очередь и получения жилой площади вам необходимо представить в отдел учета и распределения жилой площади администрации района следующие документы…»

Василий понял, что эти лживые бумаги занесены сюда шалой водой и никаким фертом к Любомиру не относятся, однако не поленился выловить на контроль еще один лист.

«Но статистика, по словам депутата Жучкова, свидетельствует, что средний возраст офицеров, прапорщиков и мичманов, уволенных в запас, — менее сорока лет. Само собой разумеется, что сидеть дома на иждивении жены никто из них не собирается… Да, закон гарантирует, что все военнослужащие запаса после увольнения с действительной военной службы имеют право на предоставление работы на государственных (муниципальных) предприятиях с учетом их специальности. Но это вовсе не значит, что после первого же обращения эта работа будет им предоставлена…»

Он бросил в теплые воды бумажонку, вытер руки о штаны и, взвалив бездыханное тело Любомира на плечи, хлюпая мировой водой в своих десантных ботинках, пошел на сушу бить могильный шурф.

Батюшка Владимир с лопатой, молча, шагал следом, хлюпая той же водой в своих башмаках из гуманитарной помощи.

— Никуда я из дому от кур, от козы не пойду… — устало говорила старая Родина курьеру Федору Федоровичу. — Тут вольный воздух…

Федор Федорович тогда вышел из землянки и позвал плачущего над трупом шимпанзе Игнатия:

— Не психуйте. Лучше идите сюда, покурим…

Игнатий держался со свойственной мастеровым людям при деле степенностью. Он не сразу кинулся на перекур, а долго вытирал о ветошь руки, потом пучком травы — лезвие топора. Потом, отставив топор к ошкуренному бревну, он еще долго бурчал что-то и громко опрастывал нос в комочек тряпицы.

Федор Федорович сам подошел к нему:

— Не знаю, что делать со старушкой! Вы кто — муж?

— Поклонник, — признался Игнатий.

— Ну и что скажете? Мало вам нынешней бомбежки? Еще агитировать вас надо? Как вы, мужчина, представляете себе результаты газовой атаки, когда на вас нет противогаза? А у нас в подвале отсидимся!

— Дак… Всякая она бывает, атака… Скажи: обезьяну-то за что положили? Кому она повредила? Вот не бегали бы вы тут с автоматиками — на хрена бы нас кто бомбить стал!

— Вы в своем уме, деда? Меня к вам направило наше командование. Просили передать: оставаться здесь — самоубийственно! Объясните ей это, вашей подружке, она ведь верующая! А по православию, помнится, самоубийство — смертный грех! Курите же!

— Вчера бросил. Первый раз в жизни…

Психиатр остолбенел. «В какой жизни?» — едва не сорвалось у него с языка, но он замолчал. Он закурил еще одну сигарету, видя еще одну непонятную его рассудку картину: по оскорбленным травам, по ветвям вывороченных взрывами дубков, шло многородное мирное стадо. Оно состояло из нескольких кур, уток, двух коз. Гнали его на пастьбу малорослый цыганенок и православный японец Нацукава.

Похожий на всех пастухов земли, Нацукава шептал умиленно:

— Сокровиссе насе нетренное и богатство неистоссимое даруй рабу Твоему Никораю Нацукавину, сотворенному по образу и подобию Твоему, познать ресть богатства и яко вся земная суета — сень и соние. Ты — един богатство, покой и радость наса, Господи…

«Где ты? В каком таком затерянном мире ты, Федор?»

Одной рукой цепляясь за ветки поваленных деревьев, как за остатки здравого смысла, а другой — поддерживая автомат на плече, доктор в полутьме побрел к дому с одной настойчивой мыслью: если оставшимся в живых уходить на плотах, то срочно. Не дожидаясь прихода ночи. Остров занят. Ночью надо проводить всех, кто остался в живых, к воде…

Куда идти водою дальше — станет видно. Перед глазами его рисовались картины залитого водой и отчужденного у планеты благодатного мира России.

Доктор заплутал во тьме, тумане и дыму.

Он повесил автомат на шею и хотел взобраться на вершину дерева, чтобы определиться. Но некогда сильные мышцы — бицепсы, трицепсы и дельтовидные — не смогли поднять его грузное тело. Он не смог подтянуться на сук. К тому же решил, что не увидит ничего даже с вершины самого высокого дерева. Руки его испачкались в хвойной смоле. Не то пот, не то дождинки стекали по спине, стучало в висках.