Редкий в армейских частях вертолет-разведчик «Касатка» Министерства катастроф шел, не различая границы небесных облаков и земного дыма над островом. Когда он отклонился к северо-западу от острова, дым рассеялся. Летчики увидели два боевых судна МК и след за ними на поверхности открытой воды. Чуть северней виднелись редкие крыши домов. На некоторых обвисли мокрые белые флаги. Они полого спустились, на одну из них — это была крыша быткомбината — они сели, распугав тьму кошек. Кошки, однако, не обезумели вконец и не кинулись в большую воду, но, хищно пождав уши, кинулись на спины, заняв оборону.

Летчики, похожие в своих формах друг на друга, как близнецы, вышли на мягкую кровлю, поприседали, давая разминку ногам и затекшим спинам. Потом развернули на коленях карту, края которой подогнули.

— Мы здесь, — сказал командир, ткнув пальцем в карту. — В этом квадрате они сбили Игорька.

— Точно, — подтвердил для порядка второй. — Давай выберем два-три направления и прочешем их. Должно же быть хоть масляное пятно!

— В этой луже нефти?

— Ну, плот, может быть…

Они помолчали. Посмотрели на воду, по которой, медленно кружась, враждебно плыли обломки некогда привычного мира, на волны, что с затаенной силой били в стену здания, пытаясь захлестнуть его крышу.

— За что они его, командир?.. — голосом, в котором звучала скрытая обида, спросил штурман.

— Не нашего ума дело, — подчеркнуто сухо отвечал тот. — Он — военный человек. Он нарушил приказ, когда разбрасывал эти листовки. Это приравнивается к измене…

— Я ведь налетал с ним почти тысячу часов, командир… Он был воякой… солдатом до мозга, как говорится… Только что стихи писал. Ну, так и что? Киплинг тоже был наемник и тоже стихи писал.

— Киплинг завоевывал чужую страну, мы — другое дело… Не знаю… Не знаю, чего хотел Игорь. Наше дело выполнить задание… Людей на острове, как я понял, ни от чего уже не спасти…

— Там дети, — как вопрос произнес штурман.

— У всех, Федя, дети. У нас с тобой разве их нет?

Штурман отвел взгляд, погладил одну из осмелевших кошек, говоря:

— Не погиб он, командир. Помнишь, шла тут под дымом бээмпэшка национальной гвардии? Думаю, они подобрали Гарика…

— Ну?

— Ну и все вместе сейчас находятся на острове.

— Получается — он в плену? Если мы, войска Министерства Хинь-Чу, воюем с национальной гвардией — то так и получается.

— Гражданская война получается, командир?

Командир долго не отвечал, делая вид, что все его внимание приковано к карте.

— Старая карта… — сказал он, почесывая щеку под фиберглассовым щитком.

— Да, командир. Какой с нее толк!

— Вот мы и живем по старым лоциям. Какая тебе гражданская война, Коля? Гражданская, как я понимаю, ведется за какое-то общественное переустройство внутри страны. А нашей, похоже, уже не будет.

— Да? Уму непостижимо! А мы?..

— Поздно, Коля. Кому-то надо выжить.

— А ты думаешь… нас не… того… не подчистят?

— Пусть попробуют.

Снова замолчали. Оба летчика уже знали, что приказом командования войск Министерства катастроф все свидетели рукотворной этой катастрофы подлежат уничтожению. Вместе с оставшимися кусочками подмосковных высот. Вместе с будущей историей этой территории. Оба знали, что история России будет переписана заново и русским предстоит стать мелким племенем в ряду иных мелких племен…

— Возьмем на борт эту чудачку? — вздохнув, спросил штурман, рихтуя кошачью спину. — Боевая киска!

— Бери, — ответил тот и, скрывая тяжелые свои мысли, как в детстве пошевелил ушами. Потом шмыгнул носом и спросил, словно бы сам себя: — Интересно, как они будут бомбить остров? Он постоянно в дыму!

— У них там, на острове, селитры много. Десятки кило у каждого, кто имеет сад. А сад имеет каждый.

— Имел, — поправил командир.

Через несколько минут вертолет ушел на плавучий аэродром базирования.

Задымленным смешанным лесом шла объединенная разведгруппа. Они шли с отрывом один от другого по строго заданной прямой:

налоговый инспектор Сапегин, у которого разъярился радикулит;

сержант Исполатов, возненавидевший ничтожный АКСУ, оставшийся без машины и осознавший вдруг ее потерю, как потерю живого близкого существа;

батюшка о. Андрей, родившийся в казахстанских степях и потому слабый в плавании, чье чудесное спасение показалось ему знаком на пути в монашество;

бывший мафиози Крутой, а ныне отрок Ванюшка Крутиков, сын полка с голубем за пазухой, мечтающий совершить подвиг и получить медаль;

Юз Змиевич, мучающийся невозможностью нарушить приказ, предписывающий в поиске молчание, и чувствующий себя полным зеро без своего диктофона;

Любомир Хренов, лицо которого, словно маской, скрыто влажной тряпицей, и он чувствует, что стар и что его старому сердцу не хватает воздуха; но думы его высоки и, кажется, нескончаемы;

майор Лаппо, думающий застрелиться, если семья погибла;

сержант Примеров, утащивший банку варенья в доме Чугуновского и теперь мучающийся от невозможности ее съесть.

Сувернев приказал не вступать в бой с неведомым противником, а лишь сделать промеры воды вдоль береговой линии, чтобы ночью уйти под дымом с обреченного островка. Он идет уже берегом и ничего не боится. Только болеет душой об оставленном рае — первом своем земном аэроклубе, где эта душа выучилась летать и витать. И если бы кто-то сказал этому выжаренному, как рванье в дезокамере, и гуттаперчевому, как цирковой мальчик, мужику, что он нищий или низший, то он лишь посочувствовал бы неразумному с высоты своего большого мусорного холма.

Шедший впереди с отрывом Коробьин-Христосов ждал Любомира в устье проезжей дороги, колея которой тупо кинулась в бездну вод и прервалась. Коробьин достал уже сигнальный фонарик, чтобы оповестить идущего следом, когда кто-то незнакомо закричал:

— Свинья! Русская свинья! Швайн! Швайн! Свинья! Долой кошку! Кошку! Собакам — смерть! Не сметь! Свинья! Свинья-а-а!..

Это кричал говорящий попугай Юза Змиевича, освобожденный из клетки мародерами.

И — короткая, резкая, словно испуганная, автоматная очередь из АКСУ.

— Мой попугай! — послышался в дымном молоке голос Змиевича. — Как он сюда попал?

И сразу лежащий Коробьин услышал стрекот крупнокалиберного пулемета, шорох падающих ветвей, срезанных очередями свинца, и удаляющийся рев дизеля на форсаже.

«Что за цирики?» — думает Коробьин-Христосов.

Затаившись в береговом сорном кустарнике, он посигналил фонариком Любомиру — два красных, зеленый, красный — стойте на месте. Так договорились, но Хреныч не отвечает. И Коробьин понимает почему: он не хочет засветить товарища, находясь в зоне видимости боевой машины.

Вот она с яростным ревом выдралась из тьмы и лучом прожектора уловила Хреныча на расстоянии примерно двадцати метров от лобовой брони.

— Э-эй! Абориге-э-эн! — услышал Коробьин голос невидимого кондотьера. — Стой, говорю!

Вспыхнул красный прожектор.

Коробьин присел на корточки и стал смотреть низом, но так и не увидел в десятке шагов от себя, как плоским флюгером на ветру развернулся Любомир. Вслепую, на источник света и голоса, он развернул свой короткоствольный автомат. Прогремели слитно две разноголосые очереди. И русский бродяга Любомир попятился, согнулся в поясе и бочком устало осел в воду.

Василий Коробьин-Христосов полоснул из автомата по прожектору, подавил его и, уходя, перекатился по склону. А когда глянул на воды, то увидел зеленый свет сигнального фонарика в том месте, где канул Любомир. Единственный на видимом водном пространстве, но ничего уже не обозначающий ни для Коробьина, ни для погибшего свет.

«Землетрясения происходят оттого, что в гробу ворочается китаец, придумавший порох…» — упругим каучуковым шариком отскочила от Любомира чья-то чужая мысль. Он успел услышать эхо выстрела.