* * * Говорила Судьба по-жабьему, Жабьему, жабьему: «Змей Горыныч научит вас рыбьему, Крабьему, кк-рабьему Уму-разуму!» Змей Горыныч из леса дремучего — Это чудище мучило, мучило, Только мучиться нам наскучило — Мы из чудища сделаем чучело, Чучело, чучело! Защебечет Судьба по-птичьему, Птичьему, птичьему, И все переменится к лучшему, Лучшему, лучшему По щучьему веленью: по щучьему, Щучьему, щучьему! * * * Направо кумиры, налево табу. От них отдохнешь ты в холодном гробу, Вот идол Работа, божок Чепуха, А вот, порицаемый, Демон Греха. И крики шаманов, и жертвенный нож, И бубны, и маски, и дымная дрожь. Ах, Демон Греха, он милее других: Прелестные девы в цветочках одних. Но, может быть, лучше дышать ветерком Далекой планеты, где сядем рядком, Забыв, как лежали, скучая, в гробу, Средь мертвых кумиров и мертвых табу. * * * Как рыбка ненасытная пиранья, Пожрет Ничто страданья и старанья. Пожрет Разлука, злая барракуда, Твое животрепещущее чудо. Давно грызут Заботишки, Страстишки Твой светлый день, прожорливые мышки. А Лао-Тце, задумчивый китаец, Два года жил, самим собой питаясь! Не лучше ль, коль на то пошло, как будто, Себя скормить тигрице, так, как Будда, И в тень войти приятнейшего сада, Где ждет Нирвана, лучшая награда? * * * И сухая ноябрьская ночь как заросли чертополоха, огромные заросли серых колючих стеблей, сделанных из осеннего ветра, из жесткого холода, из вороньего резкого грая. В такую ночь в переулки выходят лемуры. Они качаются, как на лианах, на черной паутине молчания; они вращаются вместе с планетой (только в другую сторону); они говорят, что нам лучше вернуться в Туманность Андромеды. * * * Отрубленную голову Пегаса, Его большие высохшие крылья Мне показали в городском музее. Оскал зубов казался злой гримасой, В глазницах рос ковыль, покрытый пылью, В засохшей гриве шевелились змеи. И, помня участь вещего Олега, Я отошел, сказав: «Прощай, коняга! Заездила тебя крутая горка!» И он взглянул – и улыбнулся горько. * * * Из шелухи, из чепухи Плохие шуточки и штучки. Три ведьмы шепчут мне стихи, Сидят верхом на авторучке. Из ночи, дыма и дождя – Алхимия и ахинея, – И небо, медленно дрожа, Внезапно стало зеленее. Как на ладони бытие – Немного меда, много яда. А ведьмы, кутаясь в тряпье, Мне шепчут: «Малая награда Тебе: стихи – какая чушь! Бирюльки, бабочки, безделки. И не бессмертие, а глушь, Канава, холод, дождик мелкий». Параферналия, пора Абракадабра! Панчатантра! (Не алгебра и не игра, А контра-пунктик музыканта.) * * * Живу, изящными уютами От ужасов отгородясь (А время капает минутами В кладбищенскую непролазь). Живу, любуясь безделушками, А вечность тянет, как магнит, И пасторальными пастушками (Как неожиданно!) — манит. Там даже туча, именинница, Кокетничает с ветерком, Река целуется, бесстыдница, С кисельным сладким бережком. И розовыми хороводами Пейзанки нежные плывут В альков с маркизами, милордами, Маня в изящнейший уют. Пикник в раю! Сия идеечка Мне по душе! Адье! Пиф-паф! — И смерть запела канареечкой, Остаток зернышек склевав. * * * Сад султанов, летний вечер сонный Темный камень, темные бассейны, В них, как рыбки светлые, окурки. Со своими гуриями турки (Сулейманы юные, Гуссейны), Разукрашенные павильоны. Абрикосов, персиков нежнее Розовато-смуглая Зарема, Бархатистоглазая Земфира (Легкой стрелкой каждая ресница). А за парком, в тусклой вечности музея, Точно пышно-грузная трирема, Тяжело-роскошная гробница Александра, властелина мира. И в гробу стеклянном между серых статуй, Вялой грудой бурых листьев клена — Внутренности, ссохшиеся в комья, И скелет, коричнево-мохнатый (Будто в почве высохшие корни) — Я забыл, какого фараона. Темный вечер, темные бассейны. |