И вот теперь — непонятная поездка с Инной, следствие ненужной встречи и моего безволия.
Уступка фантому былого.
Мне хотелось напоить Инну. Хоть разок, но сильно. Однако, точно в насмешку, она потягивала через трубочку кокосовый сок.
Банки с джин-тониками — ее давно забытое прошлое.
Молодая успешная сучка.
Отличная фигура — абонемент в дорогой фитнес-центр.
Прекрасные зубы и волосы.
Красивая, ухоженная, уверенная в себе и скучающая со мной женщина.
Ведь я даже не могу с ней спать.
Я элементарно не хочу ее больше.
Ее руки, ее большие руки стали моей паранойей. Как уши Вронского для Карениной. Я старался избегать их взглядом и в мыслях. Запрещал себе думать о тонких и обманчиво слабых руках Ли Мэй.
Алкоголики — люди малодушные, но изворотливые. Уходя от объяснений, избегая нежеланной близости, я просто надирался к вечеру. Начинал утренний разгон пивом, добавлял парой-тройкой бутылок вина к обеду, а там уже и вовсе отпускал тормоза.
Второй день она ходила на пляж без меня. Я оставался в номере, допивал припасенное пиво. Потом вылезал на улицу, бродил по магазинам, прикупал вино, там же пил его из горлышка, болтал о чем-то с продавцами, жевал предлагаемый ими пиньлан — небольшие, с половину большого пальца, зеленые плоды, разрезанные на четыре части. Дольки смазаны непонятной белой дрянью и завернуты в лист. Язык от пиньлана немел, голова слегка кружилась, слюна становилась тягучей и красной. Я научился красиво и длинно плевать. Улицы Саньи заплеваны ужасно: на горячем тротуаре, асфальте дорог, ступеньках ресторанов — везде следы харкотины. Свежие — красные, засохшие — бурые. Там есть и мой посильный вклад…
Несколько раз я покупал для Инны «траву» — ее почти открыто продавали вездесущие уйгуры. Но быстро прекратил: после анаши Инкины домогательства становились невыносимы. Ей все же удалось раскрутить меня на секс. Говоря проще, она обошлась со мной как с резиновым членом. Может, и нет, но чувствовал я себя именно им. Ни стоны, ни крики, ни умелые движения ситуацию исправить не могли — я больше не любил эту женщину, я больше не хотел ее. Все, что мог, было механическим набором обязательных поз и движений — с мутным осадком сожаления сразу после финала и бегством-затворничеством в ванную. Смывая Инкин запах, с недоумением вспоминал себя сходившим с ума по женщине за стеной. Ведь даже хотел убить… Неужели это действительно был я?..
Мучили сомнения. Не находившее выхода раскаяние перетекало в безнадежную тоску. Любая попытка что-то исправить лишь усиливала чувство вины.
Все, что я ни делал рядом с Инной, казалось мне пустым и зряшным, ненужной тратой времени и сил. Так пассажир, что сел не на тот поезд и обнаружил это слишком поздно, мечется по вагонам, дергает ручки дверей, надрывается перед равнодушными и заспанными проводниками. А потом, высаженный ночью на неизвестной станции, еще пробует куда-то бежать, волочит за собой чемоданы, стучит в окно закрытой кассы… Не понимая очевидного: его поезд — ушел.
…Площадь была утыкана ресторанчиками. Местная, сычуаньская, пекинская, индийская, японская кухни — выбирай любую. Дорого и невкусно, как и положено в туристическом месте. Повара, молодые ребята и девчонки, сноровисто жарили-парили отвратительную еду. За пластиковыми столиками — множество компаний, почти все русские. Шумные, толстые, красные от непривычного солнца, с налетом неистребимой провинциальности — на лицах, в одежде, в позах и жестах…
Два молодца, одинаковые с лица, — в футболках, обтянувших живот, «гавайских» шортах и дурацких белых «морских» фуражках с желтыми якорями-крабами, — сидели неподалеку от нас, осоловело поглядывая на бутыль «Столичной» среди тарелок с китайской кулинарией.
Пили за знакомство. Теплый ветерок шевелил листья пальм.
Зажглись фонари.
Небо над площадью наливалось вечерней синевой. Из бара в виде киоска со стойкой разносился забавный китайский рэп.
— Ты знаешь… — сказал я Инне, разглядывая пузырьки пивной пены. — Мне иногда бывает перед китайцами неловко — за наших.
— Пффф… — фыркнула Инна. — Когда это ты успел снобом стать?
Я огляделся.
— Ты не поняла. Я просто стал чужим… Не только им, тебе — тоже.
Она помолчала.
Достала сигарету.
Я разглядывал ее руки, ее большие руки.
Билась в висок, точно бабочка о стекло, навязчивая мысль.
Пауза в разговоре затягивалась. Инна в одной руке держала сигарету, а другою сжимала крохотную серебристую зажигалку, задумчиво постукивая ею по столу.
Цок. Цок. Цок.
Я вспомнил, как когда-то — очень-очень давно, в прошлой жизни — мы сидели с ней в кафешке на Профсоюзной: невкусный салат, белый пластик стаканчиков, сигаретный дым, ее пальцы, выстукивающие легкую дробь по столу.
Холодная морось сентября за окном. Наш разговор о поездке: «Ты там будешь, как Гулливер…».
Вот оно!..
Стекло треснуло — бабочка-мысль влетела в окно.
По-хозяйски расположилась в средоточии души, сложила невзрачные крылья: «Прими меня такой, как есть. Открой глаза!»
Я действительно попал в шкуру свифтовского героя: стал Гулливером — не тем, что попал в плен к вздорным лилипутам, но когда он жил в стране лошадей.
Долгое время я мнил себя просвещенным европейцем, терпеливо нес бремя белого человека, снисходил к азиатской жизни с высоты своего немалого роста.
Был таким же, как мой сосед Лас… Циником и демагогом.
Ненавидел обращение «лаовай». Находил китайцев забавными туземцами. Усмехался рассуждениям о «многотысячелетней культуре», добавлял про себя: «было, да сплыло».
Сейчас я другой.
Я не окитаился — это невозможно.
Я не прогнулся под китайцев психологически — это удел просвещенных китаистов, знатоков языка и культуры.
Я по-прежнему чужой для китайцев, но теперь и русские — чужие для меня.
Парадокс в том, что невзрачные на первый взгляд «туземцы» вдруг оказались гуигнгнмами, а соотечественники предстали настоящими еху[15]. Лаоваями.
Подобно Гулливеру, размышлявшему о семье, друзьях и сородичах и проницавшему в их внешности и душевном складе то, чем они являлись на самом деле — а они были еху, я с ужасом понимал про себя, что и я такой же. Быть может, немного изменившийся благодаря общению с гуигнгнами, но все равно — еху, чужой.
Только теперь уже — чужой всем.
Гулливера выставили из лошадиной страны. Он жестоко страдал и пролежал больше часа без памяти, когда «гнусное животное» жена обняла и поцеловала его. Меня пока вроде не гонят и даже продлевают визу. И поцелуи жены я перенес стойко, словно солдат, который выносит тяготы и лишения воинской жизни, как велит Устав.
У меня есть девочка-женщина, моя Ли Мэй. Стихии, в которые она верит — Земля, Огонь — не ладят друг с другом, но это хрупкое существо отважилось на борьбу.
Инка боролась со мной, Ли Мэй — бросила вызов всему окружающему миру.
Мне горько от собственного безволия. Душит чувство непоправимой ошибки, будто я упал в глубокий овраг, населенный тенями прошлого.
Нужны силы, чтобы выбраться.
Я посмотрел на темные черточки иероглифа «ли».
«Сила»…
Из раздумий меня вывел щелчок зажигалки.
— Ну и кто она? — выпустив струйку дыма, Инна попыталась улыбнуться.
Вышло холодно и кисло.
— Кто?
— Она. Та, которую ты любишь.
— С чего ты взяла?
— Вадик, Вадик… Я ведь тебя знаю. Слишком хорошо знаю. Ты без любви не можешь. Ты же у нас романтик. Больной на всю голову, извращенный романтик.
— Чего это «больной»?
— Ты алкоголик.
— Да ладно. А извращения-то причем?
— Мне рассказать тебе? При всех — пусть послушают…
— Не дури. Ну, хорошо, что ты хочешь знать?
— Что расскажешь.
— Она студентка. Ей девятнадцать.