Я расстегнул ее шорты — она выгнулась, помогая их снять — белья под ними не было. Прижался ртом к жестким коротким волосам паха. Живот девчонки ходил волнами, она коротко и шумно дышала, протягивала руки к моей голове, обхватывала затылок, прижимала к себе.

Поборов соблазн скользнуть губами ниже: остатками здравомыслия я понимал, что со мной проститутка, — я перевернул ее на живот. Она подняла зад и выгнула спину.

Протянула руку. Непослушными пальцами я едва справился с упаковкой, кое-как надел презерватив. Ухватил за матово белеющие бедра, придвинулся, вошел. Она вскрикнула и тут же задвигалась, ударяясь о мой пах маленьким задом. Волосы ее разметались по спине, лежаку… Она то приподнималась на руках, то падала вниз, изгибалась, удивительным образом не только не мешая и не сбивая с ритма, но будто чувствуя и предугадывая мои движения…

…Мы лежали на жестком и узком лежаке. Она — спиной ко мне, прижимаясь задом. Одну руку я подложил ей под голову. Свободной — гладил ее грудь и живот.

Лазер на крыше отеля, наконец, выключили. Погасли фонари на далекой пристани. Давно закрылся самый последний и самый шумный ресторан. Стихли матерные крики и русский смех. Горы, небо и море слились в черноте ночи.

— Хочешь, пойдем искупнемся? Ночью это особенно здорово…

Она попыталась обернуться:

— Шутишь? Я не умею плавать. И вода холодная.

Я высвободил руку:

— Тогда подожди меня. Я сейчас.

Стянул футболку, бросил ее туда, где уже лежали кроссовки и шорты.

Не оглядываясь, пошел в сторону прилива.

В шортах, в заднем левом кармане, лежало юаней семьсот. Может, чуть больше. Главное, чтобы она взяла только деньги.

Хотя зачем ей моя одежда…

Пусть заберет деньги. Это будет моя плата.

Песок приятно холодил ступни. Хмель почти исчез. Хотелось пить.

Вода оказалась не такой холодной, как я ожидал, но дух все же перехватило… Первая волна окатила до колен, я шагнул вперед — и следующая обдала уже по пояс. Выждав откат волны, я побежал вместе с ней и с размаху окунулся в непривычно-темную, страшноватую воду ночного моря. Сильными гребками поплыл вперед. Через какое-то время перевернулся на спину. Отдышался. Лежал, угадывая направление волн и разглядывая бархат неба, кое-где, будто испачканный пеплом. Облака. Поэтому такая темень. Ни звезд, ни луны.

— Я не изменил ей, — сказал я вслух. — Я просто освободился от Инны.

Голос звучал непривычно — из-за того, что уши были в воде.

Волны покачивали меня. Я обращался к заоблачной темноте:

— Освободился и не жале…

Волна накрыла меня с головой, залила и глаза, и рот, и нос. Я перевернулся на живот, замельтешил ногами, руками, беззвучно пытаясь ухватить ртом недоступный воздух.

И вдруг осознал, что тону.

Что не вижу берега.

Не могу удержаться на плаву.

Не могу дышать.

От ужаса сипел, молотил по воде… Барахтался, точно муха, угодившая в чернильницу, в темноте, не ощущая границы воды и воздуха.

Пальцем ноги зацепил дно.

Последние силы ушли на отчаянный рывок.

Выполз на берег и тут же, лежа на мокром песке, проблевался соленой водой, смешанной с настойкой из морских коньков. Засмеялся срывающимся, каркающим смехом — ведь чуть не угодил к ним в гости.

Волны подталкивали меня, смывали блевотину.

Я с трудом встал, постоял, согнувшись. Спазмы прошли.

Огляделся. Впереди расплывчато темнели непонятные фигуры.

Я зашел по пояс в воду, смыл с тела налипший песок.

Стуча зубами, побежал неловкой трусцой, ощущая себя жалким, голым и беспомощным.

Где-то вдалеке, чуть выше пляжа, мелькнул луч фонарика. Надо успеть до обхода служителей…

Она сидела на лежаке, одетая, обхватив колени. Увидела меня, вскочила, махнула в сторону прыгающего по аллее света. Луч скользил над кустами — по перевернутым лодкам и свернутым канатным бухтам с круглыми белыми буйками. Проносился по пляжному песку, выхватывал узкие бледно-желтые полоски лунного пейзажа.

Я натянул на мокрое тело футболку и шорты. Руки и ноги едва слушались. Колотила дрожь. Кроссовки надевать не стал, плюхнулся задницей на лежак. Вытащил пачку сигарет, измяв, изорвав всю. Уронил в песок зажигалку. Матюгнулся, поднял, обдул. Прикурил. Увидел стоящую в песке бутылку «Хайма». Схватил, запрокинул голову, высосал остатки. С сожалением отшвырнул пустую бутылку.

Нас заметили. Осветили. Держа в луче фонаря, приблизились.

— Доброй ночи, — сказал я, делая из ладони козырек. — Все нормально.

Двое служащих в форме подошли поближе.

— Отдыхаем, тихо. Море, хорошо.

Почему-то я выдал им именно так. Видно, на сложные фразы сил уже не было.

Они не остались в долгу. Указав фонарем в сторону шипящих волн, один из них строго произнес:

— Ночь. Море. Опасно. Плавать — нельзя.

Я понимающе кивнул:

— Да-да. Опасно. Я знаю.

Служащие зашагали дальше. Удалялось, металось по песку пятно света.

Во время нашего общения девчонка сидела позади, поджав ноги, и разминала мне шею и плечи. Пальцы у нее действительно были сильными.

«Желтый Цветок» — вспомнил я ее имя. Интересно, сказала правду, или первое, что на ум пришло…

— Как тебя зовут? — вдруг спросила она.

Я сказал.

— Ва Цзинь… — повторила она.

Обернувшись, посмотрел на Хуан Хуа.

Ее лицо было близко-близко.

Мне захотелось поцеловать ее, но я полез в задний карман намокших шортов и достал три влажные сотенные купюры.

— Спасибо тебе.

Она легко взяла деньги, спрятала в сумочку. Положила руки мне на плечи.

— Спасибо. Мне было хорошо. Если хочешь, я могу остаться.

Я не удержался и поцеловал ее в уголок губ.

— Не надо. Ты хорошая. Я найду тебя завтра.

Она встала с лежака, подхватила босоножки. Провела рукой по моему лицу, нагнулась, поцеловала и зашагала в сторону лестницы на аллею.

На завтра у меня был билет до Шанхая. У меня и у Инны, конечно. Из Шанхая, на другой день, Инна улетала в Москву. Оттуда, поездом — в Питер.

Но это меня уже не касалось.

Наш второй медовый месяц закончился…

…Закончился странный, на грани бреда, разговор с сутенером возле «Макдональдса». Я ныряю в шумную прохладу зала. Уверенно покачиваясь, едва не сбив с ног пару человек с подносами, прохожу мимо столиков, держа курс на табличку с разнополыми человечками. В женскую, как всегда, длинная очередь. Заворачиваю в соседнюю дверь. Обе кабинки заняты, зато из трех писсуаров свободны целых два. Пока я щедро поливаю розовые и зеленые шарики в фаянсовом зеве, паренек лет двадцати, что стоит за соседним писсуаром, выворачивает и вытягивает по-птичьи шею, пытаясь разглядеть мое хозяйство.

— Интересно, да? — спрашиваю его.

Паренек глупо улыбается.

— Хэлоу!

Как бы я отреагировал на такой интерес в общественном московском туалете? Пробил бы с ноги, и все дела…

Шанхай определенно размягчает, делает снисходительней, добродушней. И в силу общей незлобивости местных людей, а еще потому, что тут их так много — пуп надорвешь, перевоспитывая.

— Писай, мальчик, и не отвлекайся, — говорю я по-русски, не глядя больше на любопытного соседа.

В одной из кабинок кого-то отчаянно пучит. Заглушая характерные звуки, по туалету разносятся вопли на шанхайхуа — не прерывая занятия, человек общается по телефону.

Светлые стены мерцают, подрагивают в неприятном свете ламп.

Закладывает уши.

Нужно выбираться на воздух.

На улице я покрываюсь потом, в который уже за сегодня раз.

Какое-то время разглядываю скульптуру неподалеку от «Макдональдса» — памятник матери и ребенку. Некрасивая бронзовая мама с малышом на руках, рядом — старомодная низкая коляска, тоже из бронзы. Для пущей страховидности все выкрашено в черный цвет, и лишь там, где памятник трогают сотни тысяч рук (вытянутая рука малыша, его нос, плечо и локоть мамы, ручка коляски), поблескивает металл.