Я прикасаюсь пальцами к надписи «Сычуань».

Едва не теряю равновесия, хватаюсь за указатель.

Осторожно допиваю остатки китайского «бренди», ставлю бутылку возле столба…

Иду по проезжей части, высматривая впереди ориентир — красные огоньки высотки, она неподалеку от кампуса. Оборачиваюсь: кажется, будто кто-то крадется за мною. Никого, только шмыгает в сливное отверстие крыса.

Вскоре вижу огни. Воспаленными глазами они смотрят на меня с ночного неба и мигают.

Потом обнаруживаю себя сидящим на узком парапете возле реки. Дрожат огоньки редких фонарей на полоске воды.

В моей руке пластиковая фляжка с вином.

После каждого глотка приходится сплевывать — так вяжет рот это пойло.

Под ногами рассыпаны сигареты.

Несколько смятых банок пива на земле.

Наверное, я заходил в магазин.

Метрах в десяти от меня огромная ива с подрезанными, не достающими до земли ветвями. Под ивой — стоянка велосипедов.

Тянет предутренним ветерком. Листья ивы заметно шевелятся.

Дерево сурово разглядывает меня.

Мне становится жутко.

— Чего тебе надо? — взмахиваю рукой, и в сторону ивы из фляжки дугой вылетает черный винный язык, с влажным шорохом плюхаясь на асфальт.

— Хо-о-о-очешшшь у-у-у-е-е-еха-а-ать?.. — растягивая слова, спрашивает ива. — Нуууу… попро-о-о-о-бу-у-уй… Эх-ха-ха-ха-ха!

Глухой смех вылетает из ветвей, жалящим злым роем летит мне в лицо.

Я роняю бутылку.

Трясу головой.

Бью ладонями по лицу.

Сую руку в карман и вытаскиваю холодный осклизлый ком.

Протухшее мясо.

Вдруг понимаю — это сердце.

Мое сердце.

— Т-ы-ы-ы у меня-я-а-а допры-ыга-аешься-я-а-а… ужшш пове-е-е-ерь…

Ива размахивает хоботом. Таращит на меня круглый желтый глаз, единственный, как у циклопа. Длинная шерсть колышется на ветру. Мотается из стороны в сторону крутолобая голова.

Пытаюсь вскочить на ноги.

Это не дерево — успеваю понять. Это совсем не дерево.

Темное небо переворачивается, я вижу свои ноги возле самого лица, ударяюсь затылком обо что-то твердое и кулем лечу вниз.

Короткий всплеск и звенящий перелив пузырьков воздуха.

Вот и все, что я слышу.

Зарядил оба ствола пятым номером.

Низкий потолок.

Полутьма.

Длинные щели в полу.

Рассохшийся шкаф.

Невнятная рухлядь на полках.

Корзина из орешника — ручка обмотана изолентой.

Ведра, пирамидкой, одно на одном.

Дедовская шинель.

Россыпь разноцветных цилиндриков в разбухшей коробке с ненужным инструментом и мотками бечевок: часть патронов испорчена, поросла не то плесенью, не то мхом. Просто выбросил их на пол.

Выбрал два попригляднее. Обтер их рукавом. Фук-фук — не услышал, а скорее представил звук, с каким входят они в ствол.

Усмехнулся.

Позер, герой боевика.

Оглядел комнату. Медленно потянул ноздрями воздух, вбирая запахи дедовского дома. Пыльный, с отдушкой золы — от старой, давно требующей перекладки печи. Чуть влажный, кислый и земляной — от висящих на крючках телогреек и кучи резиновых сапог в углу. Приторно-старый — от отцовских овчинных безрукавок на топчане. Там же, под ними, волчья шкура, с жестким ворсом и пересохшей мездрой.

Весь пол возле низкого окна завален крепкими яблоками.

От «антоновки» по дому плывет прохладный запах дождя и осени.

Яблоки — единственная моя пища за последнюю неделю.

Не еда даже — закусь.

Выпить в доме не осталось ни капли.

Положил ружье на овчину и сыпанул в кружку заварки.

Зашумел, нагреваясь, электрический самовар.

На столе — скомканные листы бумаги…

Мой последний писательский опыт.

Попытка удержаться за край. Ухватиться за осколок прожитой, пускай и вкривь, жизни. Иначе для чего я тогда выжил…

…Оцепенение прошло, едва я открыл рот, и вода ударила мне в горло.

Бултыхаясь в грязной шанхайской речке, захлебываясь, царапая пальцами отвесную стену, хотел одного — выбраться, спастись. Терзали страх вперемешку с обидой — так не должно быть, только не со мной, я же еще…

Кто-то кричал, мне протягивали руки, но я не мог дотянуться.

Дергал ногами, пытаясь скинуть кроссовки, барахтался, уходил под воду и выныривал вновь. Глаз напугавшего меня чудовища превратился в луну, мертво и равнодушно сиявшую над речкой. В ее свете мне удалось разглядеть сунутый сверху шест.

Остальное помню плохо.

Мокрой и грязной кучей сидел на траве. Вытащившие меня охранники из соседнего поселка столпились вокруг. Кричали, куда-то звонили.

Ощупал карманы. Телефона не было.

Испуганно дернулся, схватился за грудь.

Сквозь ослизлую ткань нащупал твердый круг — браслет на месте.

На это я и истратил последние силы. Вздохнул и упал на спину.

Люди в форме склонялись ко мне, их губы шевелились, произнося непонятные слова. Потом меня тащили, ухватив под руки, к похожей на холодильник машине. Я упирался, кричал. Порывался ударить спасителей.

В «скорой» я заснул.

В больницу приехали коллеги с кафедры. Деликатно поздравили со спасением, завалили цветами и фруктами. Мистер У узнал о моих похождениях. О новом контракте нечего было и думать. Поздравления коллег прозвучали пожеланием счастливого пути. Завкафедрой Нина, отводя глаза, тихим голосом пояснила, что все не так уж и плохо. Университет не разрывает контракт, а всего лишь отказывается его продлевать, а значит — мне оплатят обратный билет.

Репутация моя останется чистой.

Мне сохранили лицо.

Я отмахнулся.

Ни к чему эти тонкости. Все равно в Москве на прежнюю работу я уже не вернусь. Своих не проведешь. Себя тем более.

Москва обратно меня не приняла.

Я вернулся, после долгих лет, в нелюбимый город.

В самолете напился до отключки, одной литровой бутылкой джина.

Встречала меня мама. Постаревшая, располневшая, в синем платке, она казалась мне чужой.

Над Шереметьево клубились тяжелые груды облаков. Трепыхался серый парус дождя, холодного и совсем осеннего. Из окна автобуса я смотрел на деревья с мелкой листвой, от которых давно отвык, и на мокрую ленту дороги. Цеплялся взглядом за кириллицу на рекламных щитах.

Мутило и скручивало похмелье.

Мать рассказывала о своих церковных делах, но я не слушал ее.

Квартиру, где я когда-то жил, снимали не то белорусы, не то украинцы. Никто не ожидал моего возвращения летом. Пусть живут, сказал я матери, работы пока все равно нет, и неизвестно, когда будет.

Объяснять, почему не вернусь в университет, не стал.

Возле входа в метро остановился, попросил купить пива.

Оставшуюся часть дороги мать, молча, плакала.

За пару недель, что я провел в ее доме, убедился — надо бежать. Было тягостно от развешенных по комнатам иконок, от монотонного бормотания за стеной по утрам. Мать молилась и вечером, но я появлялся в квартире далеко за полночь. Стараясь не шуметь, ставил в холодильник утренний опохмел и прямо в одежде валился на кровать.

Долежав в зыбкой дремоте до утра, уходил из дома. Шлялся по городу. Вздрагивал от русской речи, изумлялся ценникам в магазинах, шарахался от милиции. Сидел на скамейках бульваров, разглядывал прохожих.

Пил из пластиковых стаканчиков водку и закусывал вкуснейшей вареной колбасой, закрывая от удовольствия глаза.

Ни с кем из знакомых встречаться не стал.

Нелюдимость развилась до паранойи.

От всего этого я и свалил в деревню.

Продышаться. Отдохнуть. Понять, жива ли моя душа.

В деревне жил бирюком, изредка выбираясь в колхоз за консервами и хлебом. Холод и скука. Мертвый сезон.