Дымят здоровенные трубы заводов. Тянут шеи к облакам башенные краны. Стройки. Снова стройки. Всегда стройки. Грузовики с длинными прицепами, груженные трубами, бочками и бетонными блоками.

Если на светофоре автобус останавливается рядом с таким грузовиком, из кабины на меня всегда пялится водитель. Напарник обычно спит и его не видно — только ноги в носках лежат на «торпеде» или торчат из окна. Водитель тычет в мою сторону и непременно будит напарника: в окне кабины появляется второе лицо, заспанное. Раньше я обязательно показывал обоим средний палец, но этого жеста простые китайцы не понимают. Иногда я выпучиваю глаза, открываю рот и яростно пялюсь на них в ответ, но этого они не понимают тоже, хотя заметно оживляются.

Автобус трогается, грузовик уходит налево, в сторону строек, а мы поворачиваем направо. Шанхай давно позади. Железнодорожные переезды, автозаправки, канавы с водой. Снова встречаются грузовики, но уже сельского типа: обшарпанная кабина, кузов, набитый тюками настолько, что груз свисает по бортам чуть ли не до земли. Впереди подобного чуда-юда — двигатель, безо всяких бачков и радиатора, с открытой ременной передачей, и кажется, будто бы оно едет само по себе. Обычно этой диковиной управляет худющий мужичок в синей спецовке и с сигареткой во рту. На тюках и в самой кабине умудряются еще разместиться его друзья или коллеги, а грузовичок знай себе, пыхтит неспешно по дороге, занимая сразу две полосы.

Наконец начинают мелькать ворота университетских кампусов. Почти все университеты Шанхая отгрохали себе за городом огромные студгородки — общежития, учебные корпуса, библиотеки, стадионы… А ведь всего пару лет назад здесь были одни пустыри.

После работы тем же путем домой — через соседний магазин — за пельменями, сигаретами и пивом. Еще несколько ходок, но уже только за пивом. Утром в автобус — и на работу. Галдеж коллег-китайцев с утра я переношу с трудом. Обычно лезу в карман за плеером.

«Никого не жаль, никого. Ни тебя, ни меня, ни его…» — поет в наушниках Шнур.

Вечером я иногда покупаю бутылку темной крепкой бурды с резким запахом неизвестных мне трав. Прихожу на кампус и иду в сторону кипарисовой рощи. Там, рядом с нею, по ступенчатым валунам сбегает в русло местного ручейка вода. Ручей здесь почитают речкой, есть и название — Лива. Китайцы говорят: в честь одной русской девушки. Кто она, откуда у нее такое странное имя и почему им назвали ручей, неведомо. Сидя на каменной скамейке возле истока, выпиваю и слушаю журчание воды. Мне снова кажется, будто я слышу голос Ли Мэй. Ее далекий, неуловимый, будто русалочий, смех…

…Смех ее меня завораживал. Она смеялась красиво, с чистыми искренними переливами.

Мы гуляли по кампусу. Ли Мэй показывала мне корпуса факультетов, рассказывала о подругах, об учебе, столовой, здании гимназии… Я слушал вполуха. Снова любовался ее походкой, жестами тонких рук, млел от ее голоса, движений губ.

Мы проходили мимо университетского стадиона.

— Ты высокий, — оглядела она меня, будто в первый раз. — Любишь играть?

Кивнула в сторону баскетбольной площадки. Там, по еще влажному бетону, уже стучали мячом разодетые в длинные майки и шорты студенты.

Сейчас это модно в Шанхае. Любимый вид спорта.

— Когда-то раньше. Когда учился в Америке.

— Ага, теперь понятно, почему у тебя американский акцент.

— Хочешь послушать русский?

— Давай.

Сделал суровое лицо.

— Рашн пипл из зе бест ин зе ворлд. Ауа кантри из зе бигест анд вэри паурфул.

Ли Мэй засмеялась.

— А китайский можешь?

— Шанхай ис вели гуда. Итиса вели бига сити…

— О боже, я тоже так говорю! — Вскинула руки к лицу. — Какой ужас!

Ее кокетство забавляло меня.

— И все-таки, ты любишь баскет?

— Предлагаешь сыграть?

Ли Мэй выставила вперед ладони, помахала ими.

— Я играю плохо. Мой друг очень любит играть. Целыми днями.

Я замер.

Когда такое случается в фильмах, музыка за кадром сбивается, комкается, угасает на выдохе и обрывается.

Растерянно и беспомощно я смотрел сквозь сетку забора на прыжки игроков. Пытался угадать — кто из них.

Переспросил:

— Твой друг?

Подумал с тоскливой убежденностью: «Я — неудачник…»

Боже, какой дурак!.. Конечно, у нее должен быть парень.

Беззаботно кивнула в ответ:

— Да. Он сейчас в Пекине. Учится на врача. Мой бывший одноклассник.

Ненависть к местным баскетболистам улеглась, но тут же собралась вновь в плотную тучу, вырвалась из груди осиным роем, черным сгустком рванула прочь. Нарастая, понеслась, подобно песчаной буре, в сторону севера — на Пекин! Где-то там, вырядившись в такие же майку и шорты, суетится с мячом человек, укравший у меня все. Налететь, ударить, опрокинуть, разломать, расшвырять… Чтобы и следа не осталось…

Но не выйдет: слишком велика страна.

Чего я хотел?.. Ненависть иссякла. Накатила волна бессилия. Захотелось умереть. Или просто нажраться, залиться самым крепким бухлом.

— Он уговорил родителей отправить его туда, хотя в Шанхае медицинские институты не хуже. Но я-то знаю…

Она хитро улыбнулась.

— Его подруга поехала туда же, у них роман с десятого класса.

Я вдруг засмеялся. Сердце едва выдержало эти «американские горки», сумасшедшие скачки, волны отчаяния и радости.

Ли Мэй удивленно взглянула на меня. Быстро нашелся и показал в сторону игроков:

— Они играют хуже бабуинов на костылях.

Дела на площадке и в самом деле не ладились.

Студенты толпились под щитом, растопыривая руки и совершая исполненные коровьей грации прыжки. Низкорослые и тщедушные парни играли без огонька: лениво передавали друг другу мяч, пытались, то и дело, промахиваясь, забросить его в кольцо, неуклюже мешали соперникам…

Игра не шла ни в какое сравнение с виденным мною раньше стрит-болом.

Более неподходящего спорта для китайцев, наверное, нет, о чем я и сказал Ли Мэй.

— А Яо Мин? — улыбаясь, но с легким вызовом спросила она.

— Это скорее исключение. Опять же — он шанхаец. Местная икона, кумир. Не думаю, что он такой уж выдающийся спортсмен. Да и не нравится мне он.

— Почему?

Я выпятил подбородок. Подражая телевизионной рекламе, изобразил, как знаменитый баскетболист рекламирует лапшу.

Ли Мэй засмеялась.

— Понимаешь, лицо у него — заносчивое. Не умеет он улыбаться.

Кивнула:

— Он серьезный парень.

Зато я — смешной.

Я готов болтать с Ли Мэй о чем угодно. Даже об этом чертовом верзиле с квадратной рожей и надменным взглядом.

Лишь бы быть рядом.

Мы вышли к центру кампуса. На фоне красного двухэтажного здания высилась белая статуя Мао. Правой рукой Председатель указывал на восток.

Рядом с памятником, расставив в линию пластиковые стаканчики, тренировались в искусстве езды местные роллеры. Несколько человек сидели у постамента с книгами в руках.

— Ты знаешь, — сказал я Ли Мэй, — как-то раз я покупал футболки с портретом Мао. Продавец запросил сто юаней за каждую, торговаться отказывался. Я его понимаю: с лаовая надо стрясти денег побольше. Когда сказал, как меня зовут, не поверил. Пришлось показать документ. Видела бы ты, как он удивился…

Я изобразил широко раскрытый рот продавца.

— Все вокруг побросали свои прилавки и тоже давай документ разглядывать. И все повторяли: «Мао Цзэдун! Мао Цзэдун!»

— Могу представить! — улыбнулась Ли Мэй. — И что в итоге?

— В итоге уступил мне их по двадцать юаней. И по плечу хлопал радостно.

На секунду лицо Ли Мэй стало серьезным.

— Вообще, люди по-разному сейчас думают. Кто-то любит его, кто-то нет. Моему дедушке трудно пришлось, но он все равно уважает Мао.

— А ты?

Ли Мэй пожала плечами.

— Это история. Но если честно, я очень его люблю, особенно красные портреты.

Самые крупные китайские банкноты — сто юаней — красного цвета.

— Кто же не любит… Я так вообще их собираю, но они все время куда-то исчезают…