— Жаль, что уже пора. Общежитие закрывают в одиннадцать.

— Еще куча времени!

Я взглянул на часы.

— Оно пролетит, я не замечу и опоздаю. И меня не впустят до утра.

Я решился.

— Хочешь, пойдем ко мне.

Она не ответила, но я почувствовал, как напряглись ее плечи, и застыла спина.

— Извини… — дернула она ремешок своей сумочки. — Мне действительно пора.

Аккуратно высвободилась и торопливо, почти бегом, скрылась в боковой, едва освещенной аллее.

Я догнал ее, осторожно тронул за руку.

— Извини… Я не то имел в виду…

В темноте я почти не видел ее лица.

— Ну что ты, все в порядке. Я просто не могу привыкнуть…

Она подалась ко мне.

Под звон комаров и мерное поскрипывание какого-то ночного жука мы процеловались минут пять.

— Все, я побежала! — снова вывернулась она из моих рук. — Во ай ни.

— Во ай ни.

Стук каблучков…

Я остался в темноте один.

Огляделся.

Влажный мрак и тишина, если не считать скрипучих трелей.

Возле моего лица плавно покачивалась черная лапа невысокой пальмы. Задрав голову, я увидел зубчатую гряду макушек кипарисов и беззвездное небо.

Пахло чуть застоявшейся водой.

«Темные аллеи какие-то…»

Щелкнул зажигалкой, сделав пламя посильнее.

Осветился лишь пятачок под ногами, я даже разглядел рисунок на плитах — две птицы, не то цапли, не то журавли, сплелись в круг наподобие символа «инь-ян».

Зажигалка моя раскалилась, обожгла пальцы. Огонек погас. Темнота вокруг стала совсем непроглядной.

В субботу утром я занимался в пустом по случаю выходного дня спортзале. Чуть позже набежит народ, займет беговые дорожки, рассядется по скамьям для жимов — попивать чай и болтать. Заиграет умиротворяющая музыка, тягучая и сладкая китайская попса, и занимающиеся начнут с удовольствием подпевать на весь зал тонкими голосами. Пока же было мое время, и я старался не терять его даром. Нанизывал на гриф штанги пахучие, прорезиненные «блины» — красные двадцатипятки, желтые двадцатки, синие пятнашки. Укладывался на скамью. Проводил ладонями по шероховатому грифу. Выжимал раз за разом, чувствуя бушевавшую во мне волну силы и радости.

Добавил пару черных десятикилограммовых дисков. Еще подход. И еще один. Легкая эйфория от собственной мощи кружила голову… Заглянул менеджер Ван — поджарый и смуглый парень лет тридцати. Посчитал вес на штанге, довольно кивнул.

— Сегодня твой рекорд, да? — спросил по-английски.

Я вытер лицо полотенцем.

— На пять килограммов, мужик. Ты за всеми успеваешь следить?

— Работа такая!

Ван сделал ответственное лицо.

— Такие, как ты, у нас в зале нечасто бывают.

— Ну, так дай мне скидку. Буду вам рекламой, а с тебя — бесплатный абонемент на следующий год.

Ван хитро рассмеялся:

— Осилишь двести — тогда поговорим.

— Ловлю на слове, — подмигнул я ему. — Ну-ка, скажи мне, для бодрости… Помнишь, учил тебя?

Ван вздохнул и наморщил лоб. Старательно выговорил:

— Тлабота, негыла, соце ишоу высако!

Я засмеялся.

Ван почесал подбородок:

— Не понимаю, как ты говоришь на таком языке. Кстати, что это значит?

— Это такой лозунг. О трудовой дисциплине.

— Тогда работай!

Ван хлопнул меня по плечу.

— Я потом научу тебя китайским лозунгам.

— Нет, хватит работы на сегодня. У меня еще свидание днем.

Ван оживился и учинил настоящий допрос:

— Неужели? С иностранкой? Или она китаянка? Где познакомился? Хороша? А подруга есть у нее, одинокая?

— Э, э, э!.. — осадил его. — Иди работай.

Смеясь и напевая что-то, Ван направился в зал йоги.

Гудели потолочные вентиляторы, в окна бил яркий солнечный свет, доносилась музыка с площадки возле зала — непременный атрибут китайского утра, тем более в парке.

В раздевалке услышал знакомую мелодию: ревела моя «Nokia». Подбежал к шкафчику, распахнул дверцу, схватил трубку.

«Ли Мэй вызывает» — обрадовала надпись.

— Да!

— Привет! — бодрый голос. — Ты где?

— В парке.

— Хм… Гуляешь?

— Тут фитнес-центр, прямо в парке.

— Это через речку который?

— Да.

— Долго еще будешь там?

— Закончил уже.

— Подождешь меня? Хочу посмотреть.

— В другой раз, хорошо? Давай лучше у входа встретимся. Погуляем.

— Давай. Я уже позавтракала. Через полчаса буду. Бай-бай!

На площади перед входом в парк было не протолкнуться. Ослабевая лишь на минуты, когда светофор над ближайшим проспектом загорался для пешеходов красным, людской поток валил к арочным воротам с темно-серыми львами. Семьями, группами, поодиночке и парами. Ковыляли пенсионеры, размахивали сцепленными в «замок» руками влюбленные. По-хозяйски властными жестами, покрикивая, руководили своими семействами деловые отцы. Дети, уже перепачканные мороженым, носились под ногами взрослых или восседали в колясках. Из кресел на колесах отрешенно смотрели на мир потемневшие от времени старики, даже по жаре укрытые пледом, — их катили не то родственники, не то сиделки.

Высоко вскидывая колени, в ворота вбежали два лаовая, с лицами пожилых и разумных сайгаков, с налобными повязками, оба в ярких трико. Этих я знал: побегав по парку, они потом часа два будут упражняться в спортзале, подчеркнуто заботливо страхуя друг друга. Голландцы, обоим за сорок, ближе к пятидесяти. Я был убежден, что это парочка гомосексуалистов. Ван тоже так считал, но относился к ним терпимо. Впрочем, у него работа такая.

Время от времени тарахтели трехколесные мотоциклы — единственный транспорт, которому разрешено заезжать в парк, на нем ездят самостоятельные, активные инвалиды. Правда, рожи у седоков попадались такие, что я невольно вспоминал Моргунова в «Операции „Ы“» и его вопль: «Где этот чертов инвалид?!»

Чуть в стороне от входа, собрав толпу любопытных, пенсионеры широкими кистями выводили на плитах площади иероглифы. Кисти они обмакивали в ведерко с обычной водой.

Жизнь такой каллиграфии под шанхайским солнцем — мимолетна. В этом мастера вместе со зрителями и находят особую прелесть. Меня всегда удивляло, что чуть ли не половина зрителей — смуглые, плохо одетые, явно деревенского вида и почти наверняка неграмотные приезжие. Торговцы, рабочие, обслуга… В выходной день они одевались получше, кто как мог, и шли с утра погулять в парке. Первое зрелище поджидало их прямо у входа — движения влажной кисти по серому камню, символы-образы, живущие столь коротко…

Между тележками с сахарной ватой и продавцами воздушных шариков бродила огромная пузатая курица в резиновых сапогах — раздавала рекламные буклеты KFC. Коротая время, я пробовал разглядеть, кто внутри дурацкого костюма, парень или девушка. Заметив мой интерес, курица засеменила вперед.

Рука в белой матерчатой перчатке, скрывавшаяся под одним из крыльев, протянула мне яркую бумажку. Я принялся скорее всматриваться в текст, чем вчитываться. Угадывал, выхватывал знакомые отдельные иероглифы и целые сочетания. Чтение китайского текста утомляет намного меньше, чем попытка его воспринять на слух. У каждого иероглифа своя и только своя форма, а звуки зависят от тонов, да и произносят их — как вздумается. Китайцы сами друг друга часто не понимают, и тогда принимаются рисовать пальцами в воздухе или на ладони нужный иероглиф.

— Упражняешься? — раздался сбоку веселый голос.

Так захватило дух, что чуть не выронил бумажку. Скомкал ее, сунул в карман.

Мы поцеловались. Обнялись.

На Ли Мэй была полудетская розовая футболка с белым Снуппи. Такой же розовый зонтик, только с голубыми цветочками, бросал призрачную, но все же тень на ее распущенные волосы. Косметики я не разглядел, разве что едва заметно подведенные глаза.

Я оглядел ноги Ли Мэй — в джинсовых шортах и новых босоножках на высоком каблуке.

— Уверена, что гулять по парку на каблуках — самое оно? — с сомнением спросил я Ли Мэй.