_______________________

«В большой папке — его письма ко мне (первое — в роддом, когда появилась на свет Ася); записки (иногда — буквально на обрывках бумаги), письма к сестре в Израиль — тоже обо мне…» (27 января 96 г.)

Многие его «эксперименты» касались, прежде всего, жены. Задавал неожиданные вопросы, создавал конфликтные ситуации, наблюдал, «переделывал», ревновал, без предупреждения приезжал обычно в другой город, когда она была там на курсах повышения квалификации, «предъявлял претензии, которые ставили меня в тупик, фантазировал обо мне такое, что мне самой никогда не пришло бы в голову…»

Но она так и осталась для й загадкой.

________________________

Фотография из архива й. Доктор Сидерайте — в больнице. й хотел отправить снимок сестре, потом — раздумал. Его надпись, на обороте:

«Вот она, моя верная попутчица, во всей своей докторской красе. Она это или нет? Я спрашиваю не тебя, дорогая Батшева, но себя — очень часто, почти ежедневно.

До сих пор не могу разобраться, где и когда у Шейнеле начинается доктор, когда и где в ней кончается жена и мать. Чего больше — первого, второго или третьего? Для тебя, Батшева, этот вопрос может звучать риторически. Все три явления, скажешь ты, не противоречат друг другу, наоборот, одно другое дополняет. Но так это, видимо, только теоретически. Если бы у тебя была возможность познакомиться с Шейнеле и наблюдать ее с близкого расстояния, если бы ты столкнулась с ней в каждодневной жизни, ты бы определенно спросила ее о том же. Одним словом, сколько бы ты ни старалась выпытывать что-то у Аси, Авигдора (брат доктора Сидерайте. — Е.Ц.), других наших общих знакомых, добиваясь правды, тебе это не удастся. Никто-никто не понимает тайну нашей совместной жизни. Даже мои дети. Дорогая сестра, прошло уже тридцать лет, и у меня подозрение: я сам ее не понимаю. Яков. 2 июня 1975».

____________________

й любил «открывать людей». Отчего же таким непонятным казался ему человек, который был рядом полвека?

_____________________

Самые яркие воспоминания ее детства:

— …Я стираю, стираю, стираю. Пеленки! В нашей семье — шестеро маленьких детей. О бедности не говорю. Восемь человек в двух маленьких комнатках. Учиться можем только двое — я и брат Авигдор. Да и то с условием: учиться надо отлично, тогда родителей освободят от платы за гимназию. Мы зарабатываем сами, даем уроки; удивляюсь: я — еврейка — учу литовскому языку литовцев. Еще одно воспоминание: демисезонное пальто, на которое я, девочка-подросток, сумела собрать деньги…

_____________________

— Когда мы поженились, Яше было тридцать четыре, мне — двадцать четыре. Он требует: стол должен быть тщательно сервирован, а на столе — накрахмаленная скатерть…

_____________________

Уже не ранят его упреки:

— Почему ты мне мало улыбаешься? Телефонной трубке достается гораздо больше твоего тепла.

______________________

Уже не имеют значения ее признания:

«Он был единственным мужчиной в моей жизни. Я ему ни разу не изменила даже в мыслях».

«…Читала его вещи. И молчала. Не всегда нравились».

«Когда Асе исполнилось восемнадцать лет, она спросила меня: —Почему ты не разойдешься с папой? Ведь вы все время говорите на разных языках.

Но я была счастлива. Человека любишь не за какие-то «качества». Без всякой причины. К тому же рядом с ним я всегда ощущала особое духовное поле. А за все в жизни надо платить».

«Иногда думаю: может быть, Ася — с ее интуицией — потому и не вышла замуж, что боялась повторения нашего с ее отцом брака? Знаете, эти опасения (если были они) не так уж беспочвенны. В своей врачебной практике я часто убеждалась: от родителей к детям переходят не только привычки, характеры, болезни — судьбы…»

«Но я-то была счастлива. Счастлива».

«Ах, как много я узнала о нем! Конечно, устала — не сплю, как правило, до середины ночи, читаю. Ну как оторваться? Все время кажется: сейчас он скажет главное! И еще чувствую свою вину — за то, что не расслышала это главное при его жизни.»

_____________________

В эти месяцы мы часто звоним друг другу. Я привычно жду фразы доктора Сидерайте:

— Расскажу о своих находках…

_____________________

Из письма й бывшему директору еврейского музея в Вильнюсе Я.Гутковичу: «Я пишу по-литовски, но мое сердце кровоточит по-еврейски».

_____________________

Иные из «находок» удивили бы…самого й. К примеру: в сороковые годы он все-таки сжег не все дневниковые записи — некоторые так и лежат в архиве. Что же касается записей более поздних… Оказывается, й сам подметил главное противоречие в своей судьбе. То, о которое я запнулся, а потом пытался осмыслить.

Из его записок 1961 года:

«Когда я думаю о собственном жизненном пути, вижу: какое-то проклятие сопровождает каждый мой шаг. Но жаловаться было бы грех: вспоминая трагическую участь нашей семьи, я должен признать, что родился под счастливой звездой».

Ему была дана долгая жизнь, чтобы идти и идти лабиринтом.

3 февраля 96 г. Все эти месяцы — с ноября — у меня нет ощущения, что й умер. Я правильно выразил свою мысль: нет ощущения, что й умер, хотя чувствую ложь, пробуя написать чуть иначе: й жив.

По сути я прощаюсь с й только сейчас.

Пересматриваю его последние фото, которые делал, стараясь не насторожить й («Вы давно уже никому не позировали». А он потом и не позировал — просто лежал, раскинув руки, на диване или стоял, думая о чем-то своем, возле шкафа с архивом). Снова прослушиваю кассеты с интервью.

Перечитываю свои дневники.

Беру с полки подаренные им книги.

____________________

«Милый Цейтлин… — он говорит это по телефону за полтора месяца до смерти. Вдруг останавливается: как ребенок, задумывается о смысле произнесенного слова. Повторяет: — Да, милый… Мой круг сужается. Вы — почти один».

То же самое он пишет на титульном листе сборника «Захлопнутые двери»:

«…Мне кажется, вы единственный знаете, сколько здоровья, нервов и того, что не выразишь словами, стоила мне эта книга. Не только знаете — вместе со мной пережили эту тяжелую канитель.

Теперь свершилось! Примите мою глубочайшую благодарность!

Ваш немножко (и, признаюсь, больше, чем немножко!) любящий — Йокубас Йосаде.

Вильнюс, 1994, 18 апреля».

Вспоминаю: та канитель, действительно, была «тяжелой» — продолжалась несколько лет. Связана была с серией обманов, разочарований й в некоторых людях. Что же касается благодарности… Нет, думаю сейчас, никак не могу принять то, что мне не принадлежит. Напротив — спасибо й! За его щедро доверенную мне исповедь, за право поставить в ней точку.

Надпись на книге «Прыжок в неизвестность» (5 мая 95 г.):

«…Точно не знаю, не могу понять, но может быть, что сейчас — самому близкому моему другу.

Ваш Йокубас Йосаде».

Как ни странно, мне особенно дорог здесь именно этот перебор, поиск единственного слова: «точно не знаю», «не могу понять», «может быть».

_______________________

5 апреля 96 г. Однажды я спросил у него: верит ли он в другую, после смерти, жизнь? Ответил вроде бы простодушно:

— Еще не умирал. Не было такого опыта. — Помолчал. — Если есть другая жизнь, там и встретимся.

Потому и не знаю, как отнесся бы й к моему рассказу о сне (увидел его три дня назад).

Мы, действительно, встретились с ним «там». В «том», потустороннем мире. Не могу припомнить — обстановку, одежду. Хорошо помню ощущение легкости. Стоим в нескольких шагах друг от друга. Молчим.

Мы просто смотрим друг другу в глаза. Неожиданно я чувствую: здесь — другое измерение времени; чувствую: тают, растворяются вдруг, исчезают бесследно все пять лет теперешних наших встреч.

_____________________

…Проснувшись, делаю над собой усилие: прежде всего надо припомнить сон. Все во мне — еще живущем — протестует против исчезновения памяти. Спешу найти в своих тетрадях записи последних бесед с й. Перечитываю. Понимаю вдруг: голос й обязательно должен прозвучать в конце этой книги!